У него было много записок на заседания, на которые он должен был попасть, и так как он учился, то обязан был верить в силу этих заседаний, а в них был только один смысл — люди, чужие друг другу, учились дружески относиться — вот и весь смысл и все задачи. Утром он увидел, что пришел актер — вид у него был замерзший и достаточно отвратительный, и Вавилов спросил его: что он, напился, что ли? И актер подсел к столу, на котором он спал на бумаге для стенгазет, придвинул табуретку и сказал, что был в Кремле и его не поняли, но «насколько он понял из намеков, предложили мне подкупить вас, чтобы вы не производили давления на церковь, иначе будет разоблачено ваше происхождение».

Актер врал, он не мог сказать истины и того, как к нему относились, но ему хотелось хоть как-нибудь отомстить, и Вавилов понимал, что тут что-то не то.

— У вас есть свидетели, которые подтвердят истину того, что вам предложили в Кремле?

— Свидетели? Нет. Кто же такие вещи говорит при свидетелях? Но у меня есть деньги, которые я могу вам передать.

Актера возмутило такое холодное отношение; он возвратился в самое пекло сражения и, может быть, на смерть от французских агентов, и он говорил уже и сам верил тому, что говорит. Он убеждал принять деньги. Вавилов может приобрести квартиру, мебель, он может спать спокойно, а не сокращать своей жизни спаньем на столе и на грязных бумагах. «Не говори, что умен, — найдется умнейший; не говори, что хитер, — найдется хитрейший».

Он лукаво подмигивал, и Вавилов понимал, что, может быть, денег-то у актера и нет, но ему важно только душевное падение Вавилова — и ему самому было важно это, потому что ему трудно было преодолеть эту жажду к деньгам. Он понимал, что если он уличит актера, то тот впадет в отчаяние, откроет ему нечто более важное, в то же время он и боялся попросить его показать эти деньги, так как знал свою жадность и то, что ему не удалось сразу ее преодолеть. Он пошел бы всюду, куда бы ему актер теперь ни предложил.

В это время пришел курьер с папкой и с большим пакетом от горкомхоза, — там лежали ключи и бумажка, что, согласно известному постановлению №…, клубу препровождаются ключи от храма. Актер грелся у печи, ехидно посматривая на пакет.

— Видите ли, теперь мы созовем некую комиссию, которую вы поручаете мне, — он уже врал, так как ему не было выбора, и он, теперь начав, должен был довести свою ложь до конца, то есть осмотреть церковь, предполагаемую под клуб, — а что же комиссия, ей не трудно, она признает, что ремонт столь труден и ответственен, что церковь, в гаком ее положении, мы принять не можем — и я с победой возвращусь в Кремль.

Измаил вез своего сына из больницы. Слепой дед встречал. Это было трогательное зрелище. Там шли молодые узбеки с горящими глазами и беспричинным смехом. Актер отделился от Вавилова, и они начали оба жестикулировать. Актер убеждал его, что главные враги его — иностранцы. Измаил указал на гору и сказал:

— Вот гора, с которой мы с тобой можем увидеть рай. Мальчик мой вскормлен ледяными грудями такой же горы.

Актер бормотал:

— Чудесное сравнение, чудесное. Вы не можете предать друга. Мы поднимемся сегодня же на эту гору, найдем там кусок неизвестного дерева и обрывок красного знамени, которое висит там еще с времен Стеньки Разина.

Мустафа застенчиво улыбался. Узбечки встретили его в праздничных платьях. Он посмотрел на Кремль. Вавилов подумал, что хорошо бы ему иметь такую восторженную девушку с налитыми жизнью глазами, а еще он думал, почему актер страшно беспокоился и искал какого-то убежища, и ему стало страшно, что он мог думать и на какие-то минуты верить, что кремлевцы могут доверить актеру деньги, но с того момента, как он подумал так, он решил, что он не взял бы денег от актера, — но все его размышления убедили его в том, что уже одно то, что он поверил актеру, который теперь будет говорить, что это глупая шутка, — он должен признать, что побежден деньгами. Он хотел было идти за актером, и уже когда шел, он придумал предлог, почему он придет в Кремль, — навестить умирающего П. Ходиева. Измаил нес нежно на руках своего сына. Вавилов смотрел на него с завистью.

Весь день он чувствовал уныние. Он положил ключи, и все, в том числе и «четверо думающих», кроме Колесникова, смотрели на ключи. Они были ржавые, старинные. «С такими ключами и силу надо неторопливую иметь».

Вавилов вспомнил, как в субботу по-особенному пели колокола — это прощался Колыван Семенович. Вавилов знал, что никакой физической мести ему не будет, все это маловероятные крайности, но самое главное — это не опозориться. Вавилову в клубе рассказали многое. Он был очень расстроен весь вечер.

Он был трус и боялся смерти — и вдруг на него напала слабость, он подумал, что его последний друг, который к нему пришел, умирает. Он едва досидел до конца заседания, ему подумалось, что плохо он может формировать друзей, а еще хуже — заседать.

П. Ходиев умирал. Его широкая грудь хрипела. Он просил жену созвать своих приятелей, и та, вечно с ним спорившая, послушалась его. Раньше это показалось бы ему подозрительным, но теперь ему было все равно. Они собрались трое. Ходиеву по всему было видно, что это были те соперники, которые, по его мнению, могли завладеть Агафьей. Он ждал еще двух и все спрашивал: «Когда же они придут?»

Он смотрел на них хитро, и они думали, что он им откроется, что жил с Агафьей, и они знали, что не поверить человеку умирающему нельзя, они трепетали. Он попросил карты и сказал:

— Вы думаете, я смерть хочу отсрочить? Ну, так и думайте!

Он смотрел на них с насмешкой — и они так и думали, хотя ясно было, что он сбирает все свои силы. Карты держала его жена, он смотрел на ее унылый и разбитый вид и улыбался, но тотчас же ловил себя.

Дверь раскрылась. Он открыл глаза — и, увидев Вавилова, снова их закрыл. Слабость овладевала им все больше и больше. Он ждал. Двоих искали. Должен был прийти Е. Чаев. Жена подошла и сказала:

— Муж мой отстал от меня, как красивый, но слабый конь. Разве я виновата? Не старая я, а уже сегодня похожу на труп больше, чем он. Не в тюрьме я, а Мануфактуры сделали из меня узницу.

П. Ходиев, видимо, не хотел, чтобы Вавилов о чем-то его спрашивал. Когда [тот] наклонился к нему, он закричал:

— Ничего не знаю! Ничего! Сдавай!

Жена его сдала карты. Вавилов попытался несколько раз говорить.

Ходиев чувствовал свою слабость и боялся проговориться. Он требовал еще карт. В веках у него билась какая-то мушка, он не хотел показать, что боится смерти, и потому долго думал над картами и в то же время боялся, что думанье это будет рассматриваться приятелями как его слабость. Он вспомнил Вавилова, тоже, наверное, из желания занять его и показать, что в нем достаточно силы, он сказал:

— Вавилов, у меня жена, как и у тебя, уходила к другу.

Вавилов ответил:

— У меня нет жены.

П. Ходиев улыбнулся:

— Уходила, брат. А потом и вернулась. Я ее принял и наутро проснулся поздно. Выхожу из горницы, а мать мне и говорит: «Кабы б… долго так не шаталась, ты бы и совсем из спальни не вернулся». А я ей отвечаю: «Потому что она долго шаталась, я и не могу наглядеться на нее». Вот какой я был удалой. Сдавай, жена.

Он сказал, чтобы пригребла деньги. Он хотел сказать, что деньги нужны, сгодятся на похороны, но промолчал. Вавилов вдруг почувствовал жадность к деньгам. П. Ходиев сказал раздраженно:

— Вавилов, я тебе и про твою жену рассказал, а ты бы ушел отсюда. Что тебе здесь делать? При смерти должны быть только врачи и попы.

Он вдруг ощутил необычайную слабость в ногах и сказал:

— Свету.

Ему придвинули керосиновую лампу. Он озлобленно вскричал:

— Опять керосину не налили. Где поп? Где Гурий?

Дверь распахнулась — и вошел отец Гурий. Все они вежливо и сдержанно поклонились. Необычайная радость охватила П. Ходиева. Он сожалел, что не мог выразить все то, что хотел. Он сказал: