Евангелие, должно быть, унесло, а крест потонул, да и где найти его в мутной воде. Она поняла это как предзнаменование, встала и пошла, выпила стакан чаю. Когда она спускалась по склону, то увидела, что пять здоровенных мужиков ели из огромного чугуна, хлебая со дна. Она посмотрела на их потные лица и подумала, что они уже могли здорово устать. Они так были заняты своим разговором, что не заметили ее. Она долго стояла. Они корчевали деревья, то есть выкапывали подле дерева яму, а затем подрубали корни. «Здесь будет пашня», — подумала она и что Е. Бурундук тоже предполагал пашню.

Наевшись, мужики захохотали, и она увидела, что один из них пустил чугунок по откосу, и он долго катился, кувыркаясь и легко подскакивая, и мужики наблюдали за ним. Она поняла из разговоров, что они загадали: спустится на ниву чугун или нет.

Вавилов ходил еще раз к пруду, видел свои сучья, ему было стыдно за свою сентиментальность и наивность; подле прудов возились уже люди, организованные Лясных, они что-то делали. Вавилов не стал переходить на другую сторону пруда. Затем он пошел к нефтяным амбарам и видел, как наливали нефть, и все обнажено. Пять братьев, получившие отпуск, приехали с гор. Они стояли у ворот. Он вежливо поздоровался с ними. Он шел на пленум Совета Мануфактур — он боролся в печати. Он воодушевил комсомол, часть комсомола: но узбеки, должно быть, имели в нем и власть, и вторая половина комсомола реагировала слабо. Он мало надеялся на поддержку узбеков, но вести среди них кампанию, да еще в присутствии полусумасшедшего Измаила, к которому они относились и насмешливо и в то же время любовно, — просто не было времени.

У него было по нескольку человек из различных организаций, но целиком ни одной, но это, конечно, лучше так, чем никого. Он понимал, что надо защищаться — и защищаться сугубо от пяти братьев, которые весьма смутно чувствуют опасность, но он не знал главного: они только что проводили ростовщика из Кремля, который категорически отказал — «теперь деньги все фальшивые» — и главное, какой может быть разговор: дома у них отличные, безусловно, но рядом дровяные склады, нефть — того и жди, что они поссорятся, их переселят. Они действительно, как только шел ростовщик, начали обсуждать тихо свое положение, но затем спор возгорался все больше и больше — и в тот момент, когда Вавилов и Памвоша Лясных остановились подле дома, то происходило именно так, как рассчитывал Вавилов, и его даже испугала точность его расчета и насколько тогда правильно коммунисты понимают жизнь. Старший и младший, те, которые первыми подали в совет заявление о постройке, были против средних. Они кричали друг на друга, они ругались. Вавилов понимал, что все их хозяйство разрушено; возможно, что они попробуют его самого уничтожить, но едва ли, они посмеялись над ним, а теперь отомщены. Он был доволен. Лясных сообщает ему законы наводнения, что, по его мнению, он видел, что нынче на южных склонах много снега. Он подал ему бумажку и сообщение волостного вика о начавшемся наводнении в уезде.

Вода идет — и надо принимать меры. [Лясных] сказал, подмигивая, что рвы только подчистил, это улучшит фарватер, но не мешает припугнуть, что будут затоплены и фабрики. Надо, главное, защищать электрическую станцию, которую строили во время войны, и Парфенченко знает, что ее может затопить. [Лясных] заговорил опять об Овечкиной, все таким же странным тоном.

Вавилову было жаль расставаться с ней, но он приписал все это своей странной способности привязываться к женщинам. Он не пошел ни к Овечкиной, ни к Ложечникову. Они ждали Лясных за углом. Он боялся, что Ложечников задаст ему еще загадки, а он больше их разгадывать не может. Он изнемог и устал.

Конечно, кто-то из рабочих должен думать, но ему обидно смотреть стало на думающего человека. Он стал странно думать, он делался бюрократом, он начал думать уже, что работают только те люди, которые организуют и заседают.

[Вавилову] стало смешно, но он ушел. Лясных не настаивал на том, чтобы он пошел. Это было обидно, но все это было из прежних чувств, но ничего не поделаешь, они когда-нибудь да прорвутся… «А не гипноз ли массы медленно, но верно начинает на него действовать?» — именно так, как говорит профессор Черепахин — и как думает Ложечников, который с удовлетворением узнал, что Вавилов прошел дальше. Он сказал, что так, видно, и надо, парень боится, что разучится сам хорошо думать. Он посмотрел с умилением на племянницу и сказал, что с радостью отдаст племянницу за Лясных, но, зная их кампанию по прикреплению Вавилова к Мануфактурам, все это феодально, но они правильно рассуждают — Зинаида вождь, и она обрывает путы и учится быть одна. Лясных очень трудно жертвовать племянницу, но лучше не найдешь. Да, вы — молодежь, вы странно рассуждаете, но правильно, потому что перенаселение страны выдвигает необходимость напрячь все силы и защищаться. Нам еще будет дико трудно, но мы научились напрягать свои силы. Они шли, так рассуждая. Лясных показывал им свои работы и высказывал сожаление, что Вавилов уедет. Ложечников посмотрел хитро на них — и сказал:

— Да, уедет.

Овечкина инстинктивно чувствовала в Вавилове огромного самца, которого лестно будет напрягать (…). Бывают такие странные строгие девушки, которые гордятся и на гордости только могут удержаться; иногда эта гордость засушивает их, чаще всего, — но редко они устраивают свою жизнь.

Вавилов при расставании сказал Лясных, что он должен увидеться с Т. Селестенниковым и капитаном Тизенгаузеном. И то, что зависеть от машин — это так страшно, — это он сказал Овечкиной, тронуло ее в Вавилове, она-то думала, он железный. Люди думают друг о друге, сказал Ложечников, — ерунду.

Насифата приставала к Мустафе: забыл ли он Агафью. Он, чтобы отвязаться, вызвался пасти коня. Он ходил с палкой. Он сказал, что конь привык грызть траву из-под снега. Конь похудел — и он хочет проводить его. Насифата влюбилась в Мустафу, пока он лежал, и [ее] привычка ухаживать за ним тяготила его. Они хотели знать, как же им поступать с Вавиловым. Мустафа мечтал увидеть Агафью. Он отказался. Узбеки, разагитированные Насифатой, составляли письмо. Пришел Парфенченко, он подошел к дому Гуся-Богатыря, того почти все забыли, но Гусь, увидев его в окно, злобно махнул в форточку тонкой рукой:

— Уходи.

Парфенченко зашел, чтобы отвести душу. Он услышал споры о Вавилове. Он сказал, что это человек, может быть, здоровый, а может быть, завтра умрет, нам его надо беречь. Не пишите на него, а послушайте о нем то, что вы не знаете. Насифата ухаживала за Мустафой. Она сочувствовала его болям, но не пошла за ним. Ей жалко было его невыносимых страданий. Она ждала его смерти, чтобы и самой умереть. Она похудели и еле двигалась. Она сидела неподвижно и поняла, что во имя общего дела она должна молчать. Она считала все его мучения. Она напрягалась, как струна. Они заседали. Они судили Вавилова. Парфенченко выступал адвокатом. Ее должно быть обвинительное слово, сказала его Каримат. Она объявила Вавилову приговор в делячестве, что он не видит идеалов интернациональных. Дверь распахнулась. Стоял Вавилов. Он сказал, что перед пленумом он хочет им изложить свои мысли. Они должны его защитить. Было раннее утро. Они могут ему помочь. Насифата подумала: «Ловко ударил» — и сказала:

— Каримат берет свои слова обратно.

Ей было плохо. Она почувствовала головокружение.

Если чугунок встанет вверх пузом, значит, быть от новой пашни — сытому. Чугунок катился, докатился до средины пашни — и покачался. Напряжение и страх выразились на лицах мужиков. Чугун встал вверх дном. Мужики захохотали громко, на весь лес — и поднялись, и, взявшись за руки, пошли к работе. Агафья узнала пять братьев. И еще ниже, когда она уже шла по потоку, она услышала выстрел. Она подумала, что Бурундук застрелился, но немного спустя она увидела плывущие по реке перья сороки, свежевыщипанные. У входа в Кремль она, свежая и бодрая, хотя и грустная, увидела Щеглиху. Та налетела на нее: