— Нет человека сильней меня и храбрей тоже.

Он кинул ей на колени, куда она положила книгу, бирюзовое кольцо и сказал:

— И жена его не красивей тебя.

Она сказала ему, перелистывая книгу и отдавая кольцо:

— Я тебе не жена, Колесников, тебе присылали повестку на суд, и суд признал, что ты ведешь себя недостойно гражданина СССР, и развел нас, а что касается кольца, то мы, коммунисты, кольца, ни свои, ни чужие, не носим.

Лука Селестенников просил Пицкуса и Умалишева собрать всех в чайной, но затем он закрыл перед их носом дверь и сказал:

— Поминки будем справлять по П. Ходиеву. Вот вы — представители общественности, а как вы смотрите на то, что у вас под носом драки по кварталу длиной. Стыдитесь.

И он захлопнул двери. Профессор кинулся было улаживать, но оттолкнул его и сказал:

— Так-с, мы вас ждали много лет, пора вам рассказать. Вы нас старались запугать, и даже Клавдия по вашему заказу плюнула на меня. (Актер испуганно замахал на него руками.) Вот мы собрались и требуем, чтобы мы рассказали все, и про Неизвестного Солдата и даже то, что коренится в ваших тайниках и во всем, не стыдясь и не боясь, и то, чего мы сами трепещем и стыдимся, все. Как звали Неизвестного Солдата?

Актер сказал слабым голосом:

— Да, я сознаюсь, но его звали Донат.

— Донат! — воскликнул профессор утомленно. — Не может быть, убейте меня, вы клевещете.

Актер было оживился, но профессор быстро оправился, и актер сказал испуганно:

— Нет, нет, я расскажу, Лука Семеныч, только не бейте меня, как вы меня били. Я все расскажу. — Он испуганно оглянулся и начал дрожащим голосом: — Что есть неизвестный солдат, граждане? Есть ли это фикция, мечта, нечто трансцендентальное или это был человек?

— Как его звали? — прервал Лука Селестенников. — Его звали Донатом.

Все посмотрели на профессора. Он ринулся было сказать, но Лука Селестенников махнул на него раздраженно и уставился на актера. Профессор замолк. Актер присел и сказал:

— Это был человек, а не гуммоза и краска, и он был солдат французской армии, как и я, и вы знали это, а я знал его.

Подлинная история Неизвестного Солдата, спасшего Францию

— Граждане, я возмущен, я много лет возмущен, и сегодня, да откровенно сказать, уже давно, я почувствовал, что возмущение и желание изобличать доставляет мне неизъяснимое удовольствие. И сегодня я должен в этом сознаться, потому что вы все, как увидите из сказанного ниже, чрезвычайно заинтересованы в моей истории, и то, что я про себя скажу, вы это пропустите мимо ушей, так же как вас мало интересует книга, которую вы взяли в общественной библиотеке, — сколько лет она проживет. Да, я имел чин — за этот чин и за красование материей, основа которой имеет несколько серебряных и золотых нитей и которая лежала у меня некоторое время на плечах, — я понес достойное и тяжелое наказание, и об нем я рассказывать не буду.

С этим чином я помогал привезти на французский фронт русских солдат, потому что в начале войны я записался добровольцем, так как жил долго во Франции, не эмигрантом, а возмущенным актером так тогда называемых императорских театров. Я и тогда обличал, я и тогда возмущался, я требовал обновления новыми талантами, и мне говорили: «Дайте нам такой талант, чтобы мы могли спасти положение». Я им такого таланта дать не мог. Но буду говорить о фронте, впрочем, мы начнем с другого, оставив историю на позднейшее.

Сознаюсь, я со злорадством наблюдаю эту кашу, которая заварилась в России. Я хотя и Францию тоже, сознаюсь, презирал, хотя и получал установленную пенсию, так как сражался с большим успехом и даже некоторым образом обратил на себя внимание верхов, но тем не менее я жаждал работы, мне хотелось приехать в Россию, указать, возмутиться. Я бы никогда в нее не приехал, если бы не одно возмутительное обстоятельство, которое пробудило во мне страх и которое говорит мне, что там не немцы приехали, а французы, и приехали они вот за чем.

Я сижу вечером… в кафе, пью ликер — зеленый, тот шартрез, который вам привезли немцы, подходит ко мне некий человек и шепотом говорит, что по делу чрезвычайной важности и по делу Республики меня просят в комендатуру. Я пошел. Я солдат — и доброволец, не забудьте. Одним словом, мне дали в зубы пакет и направили в Верден, там я получу нужные сведения, а в Вердене я пришел к генералу П.-Ж. Дону.

Я вижу по вашим лицам, что имя это вам знакомо, а если кому не знакомо, так я скажу, что этот молодчик был инструктором, что ли, как это теперь называется, в типографии Кремля и ставил здесь машины, и сейчас произведите движение и сбегайте за его сыном с тем, чтобы он узнал историю или, вернее, некоторые биографические данные из жизни своего отца, небезызвестного французского героя, много прославленного знаменитыми фотографиями. Я понимаю, почему он меня вызвал, едва ли это был у него сознательный поступок, вернее, то, что называется мучениями совести, всплыло или начало всплывать и все то, что привело его к страшной катастрофе, о которой полезно будет узнать его сыну. Он посмотрел на меня с каким-то темным сладострастием и сказал:

— Солдат, на нас выпала великая честь, мы должны выбрать среди многих трупов труп одного француза из полков, которые погибли на девяти секторах верденского сражения, будет взято по одному телу, все это уложено в гроба, и тогда выберется один, которого и похоронят под Триумфальной аркой в Париже, вместе с сердцем Гамбетты.

Он испытывал странный восторг. Он, видимо, и меня хотел подцепить на этот странный восторг или, вернее, чтобы я сказал, что знаю его тайну, я сразу все понял и сразу узнал его тихое лицо и медленные движения, те, которые я видел на том участке фронта в тот памятный вечер, о котором вы узнаете ниже. Он, видимо, хотел преодолеть себя, но разве можно преодолеть огромную силу Доната Черепахина, который и мертвый звал к себе и который оставил мне свое завещание — я его еще вам скажу.

Мы ехали по полю, разыскивая стоянку того полка, из которого решено было взять тело. Мы видели огромные однообразные поля могил и много крестов, чрезвычайно однообразных. Я знал, какого креста боится П.-Ж. Дону, но я к нему не шел, потому что я и сам боялся тех чувств, которые во мне бушевали, — не скрою и не боюсь скрывать своей трусости и некоторой, скажем, подлости, — пришел с нами комендант кладбища.

Нас было трое, из уполномоченных старых бойцов. Генерал остановился. Сторож смотрел меланхолически. «Которую из этих могил разрыть, герой?» — спросил генерал чрезвычайно напыщенным голосом, в котором скрывалась явная трусость, чтобы не открылась та могила, на краю оврага подле желтого камня, похожего на трубку, и тот камень, о который споткнулся П.-Ж. Дону, тогда веля его убрать солдатам, — а они, потрясенные его великим злодеянием, не убрали. П.-Ж. Дону весь трепетал.

Я чувствовал сладострастие. Да, я должен сознаться, я подлый трус, и больше зловредного созерцания во мне, и где мне совесть предсказывает действовать, я трушу и замираю, а затем начинаю страдать и страдаю долго. Так случилось и на этот раз: генерал из всех, кто там стояли, несомненно, меня не узнал, но он чувствовал, что я знаю [его] какое-то тайное отношение к могиле Доната, и он думал, что если один из нас выйдет и покажет на одну из могил и покажет тело Доната, а если выйду я, жалкий Старков, то я не осмелюсь показать тело Доната, и я не вышел, в этот раз трусость сослужила мне хорошую службу, потому что и генерал, видимо, и я смотрели на могилу Доната, и тот солдат, который стоял рядом со мной, подошел к могиле Доната и сказал: «Этот».

И таким образом гроб Доната попал в число тех восьми гробов, которые отправили в Верден.

Я сидел в солдатском вагоне. Мы смеялись и шутили, что теперь едва ли мы узнаем те гроба, потому что перенесут тела в новые гроба, но судьба меня вела уже до конца — мучая и заставляя быть свидетелем мучительства других, правда, это мне доставляло большое наслаждение, и я был твердо убежден, что П.-Ж. Дону будет наказан достойно, раз началось уже наказание. Я от злорадства спал плохо. Мы подъезжали к Вердену. Мы все время играли в карты, я не люблю этого развлечения, но день был ветреный, и когда показались крыши Вердена, ветер унес наши карты, и мы хохотали, так как они попали кому-то в лицо.