3. Ф. Черепахин отвечал:

— Не такими способами, не такими словами. То была другая эпоха, а сейчас другая. Я думаю, что сын мой был в той эпохе — и умер так, как ему подсказывали его мысли.

Буценко-Будрин ответил:

— Иначе большевики не замедлили бы выкрасть тело, и буржуазная власть произвела бы соответствующее расследование.

— Не будем говорить о моих шутках! — воскликнул актер. — У меня их и так много. Ну, не остроумен я, не остроумен решительно.

Профессор пошел их провожать. Они шли и услышали странный грохот, огласивший уличку. Они даже остановились, но затем профессор воскликнул:

— Мы не борцы, да, мы обыватели, а это идет капитан Железная Нога.

Они увидели. Он, потный, с трудом, запыхавшись, вел под руку счастливую Дашу. Они все сняли шапки и приветливо сказали:

— Счастливого пути, капитан!

Капитан ответил, тяжело дыша:

— Благодарю!

Затем они распрощались, и профессор вздумал подняться на стену, чтобы посмотреть, действительно ли прибывает вода. В церкви пророка Ильи били к обедне. Люди съезда торопливо шли. Профессор З. Ф. [Черепахин] увидел Агафью, которая, наклонившись над зубцами, напряженно смотрела на гладкую поверхность поднимающейся реки. Она старалась разглядеть что-то, наклонялась, отходила, но, ничего не видя, еще раз возвращалась. По мосту — железному — ехали огромные ломовые телеги, груженные плотниками. Огорчение профессор прочел на лице Агафьи. Он чувствовал себя хорошо и решил ее утешить. Он подошел к ней, вежливо кашлянул. Она с неудовольствием обернулась к нему, — профессор поднял указательный палец:

— Видите ли, огорчения бывают со всяким, но надо чем-то утешаться…

Она пристально на него посмотрела, но вдруг поднесла к его носу кукиш — и спустилась по лестнице. Профессор смущенно посмотрел на реку — она поднималась, он пришел домой, посмотрел на бутылку, вздохнул:

— Кому выпоил, что понимают!

Наскреб еще рюмку, выпил и мирно, медленно утопая, заснул, едва успев подумать:

«Если б раньше озаботились, давно бы пристань перенесли. У нас теперь начали лес плавить дорогой, еловый, корабельный и аэропланный».

День был солнечный, теплый и тревожный. Кое-где появилась травка, на севере она растет, пока ты идешь с конем от того места, где ты сидел. Так говорил Мустафа, смотря, как почти на глазах поднималась вода, плыли деревья. Он сидел на пне и думал, что как только он наберет сил, как только очухается голова от запаха свежей травы. Конь гремел путами, это было утомительно, он знал, что конь не убежит, он снял путы и надел их ему на шею. Они звенели на шее мягче, чем на ногах. Он вздремнул. Сладость овладела им. Он открыл глаза. Солнце припекало еще больше. Над ним стояли девки и смеялись над ним:

— Ждет, что Агафья… а Агафья, брат, удрала.

Девки цинично захохотали. Они уезжали в Москву. Они ехали с сундучками. Еще он спросил у меланхолического мужичка, тот сказал:

— Разжаловали, вот и уехала. Всякому обидно… то тебе богородица, то тебе позор.

[Мустафа] понял, что больше ему жить бесцельно. Он подошел к коню. Тот стоял подле него и смотрел. Он побежал. Он радовался. Он прыгал. Он опять подбежал к нему. Он смотрел весело. Мустафа поцеловал его в нагретое солнцем ухо:

— Я не могу быть тебе товарищем, прости.

И он хотел прыгнуть, но упал неловко, костыль замотался у него между ног, — и пока он полз в воде, пытаясь даже грести, холод овладел им. Костыль выпрыгнул, поплыл немного — и завернул к камышам. Конь постоял, подошел к воде, поржал, попил воды и пошел, тряся головой, домой.

Насифата и все ушли. Измаил страдал и ждал возвращения сына. Он хотел быть крепким. Он сидел на кошме, поджав ноги, — и голова у него тряслась. Насифата мучительно следила за тем, как Мустафа идет к городу. Она наблюдала за каждым его шагом. Он держится за гриву коня и, напрягаясь, идет к Агафье. Самое тяжелое — подниматься по крутому косогору, так как конь отворачивает к сочной травке, выступившей по склону у стен. Надо много напрягать сил для того, чтобы окликнуть коня, и Мустафа кричит. Но Агафья посмотрела на него в окно; она сидит, гордая и неприступная богородица — она не вышла к своему возлюбленному и говорит служанке:

— Он дойдет.

Но он не дошел. Он упал. Мучительная боль прорезала тело Насифаты. Она телом своим понимала, как умирал у ворот Кремля умный и юный Мустафа. Она пыталась победить эту боль. Она видела, как конь испугался тех корчей, в которых бился его хозяин. Она распахнула окно. Она увидела вдоль улицы маленькие копытца, мелькающие у коня. Она трепетала. Конь подбежал к окну; положил серую голову на подоконник. Слезы у него бежали градом.

Измаил подошел к окну, взглянул на плачущего коня. Насифата упала. Он положил ее на ковер, положил ей под голову подушку. Она умирала. Она думала, что умерла вместе со своим возлюбленным, но она бредила еще пять дней — и все-таки померла. Она помешалась на смерти. Подвесив саблю, Измаил вышел. Он увидел коня и сказал:

— Умер мой сын — и конец тебе.

Он размахнулся и разрубил череп коню. Затем он пошел, не взглянув на труп коня, к Волге. Здесь он увидел плавающий костыль. Он сидел с саблей в руке и смотрел на воду. Уже стемнело. Он увидел необыкновенно расширившегося плывущего из заводи дракона, он плыл — и головы его отросли. Он засмеялся:

— Да, я совершил бесконечное количество преступлений, Измаил. Я даже чуть не закусил телом твоего сына, я бы мог его съесть, но я не людоед. Ты должен покинуть этот город, хотя я себя и превосходно чувствую, но я должен буду вылезти. Я буду тебя преследовать всюду.

Измаил бежал. Он не будет жить в городах. Он должен исправляться. Он этого хотел. Он встал — и бросил в горло дракону свою саблю. Тот ее схватил в зубы, так схватывает собака поноску; он передавал саблю от головы к голове. Он сказал:

— Превосходный клинок, между прочим, но мне этого мало — уходи, Измаил. Я отдохну и пойду за тобой.

Он поплыл к заводи.

— Ты был слишком самоуверен в своей правоте, Измаил, а также ты чересчур был красноречив, а красноречие вознаграждается только в адвокатуре, ибо оно там бесцельно, ибо в истинном правосудии существует совесть, а адвокаты только унижают наше понимание мира. Да и действительно, что за подсказки мотива!..

Он уплыл. Измаил пошел. Измаил встретил актера. Он спокойно сказал, что сын его умер, но необходимо попросить лодок для того, чтобы найти труп. Актер решил сказать свое:

— Да, Вавилов странный человек. Я обижен им. Он явно знает, что клуб может быть затоплен. Клуб, так дорого доставшийся им. Но он бросился спасать электрическую станцию, и там роют рвы. Узбеки на стороне Вавилова.

Измаил сказал:

— Да, потому что Мустафа мой умер.

Актер продолжал:

— Я страшно огорчен: роли уже стал распределять не я, а комиссия, а между тем московский инструктор тайком приглашает меня в Москву и Дону обещают принять на фабрику, дать ему работу; лишь бы он играл в их кружке и составлял бы славу Траму.

Измаил сказал:

— Да, потому что Мустафа мой умер — и необходимо найти его труп. Актер ответил:

— Идет наводнение, не время ли нам удрать? Мы найдем труп вашего сына. На сторону Вавилова перешли очень многие, и нам его не победить, а выдвижение его опасно, так как французы подкупают всех видных людей, вот отчего, отчасти я боюсь и ехать в Москву.

Он тронул Измаила. Тот смотрел на него.

— Ты можешь меня трогать и бить, совершенно безнаказанно. Я прозевал свое время. Я распугал людей, которые могли бы быть полезными моему Мустафе и которые могли бы сосватать ему девушку из Кремля. Я думал выбить из людей преданность своей саблей — и сабля моя досталась дракону, который находится на дне реки. Я должен просить прощения, а не только лодки у Вавилова, и у всех людей. Конечно, я должен покинуть Мануфактуры — и с радостью поеду с тобой, тем более, что ты едешь в Туркестан, но я не могу быть твоим покровителем — и напрасно ты жаловался мне, я уже бессилен и слаб.