— Я не боюсь, — сказал гордо Рудавский.

— Это хорошо, что не боишься, а не откажешься ли ты совершить еще маленький подвиг. Иди к стенке — и останови. Я не знаю, как можно влиять на дерущихся, — словом, едва ли.

Рудавский отозвал Верку в сторону; неподалеку от нее стоял Е. Дону, который выискивал горящими глазами актера. Рудавский сказал, что он слышал, что Е. Дону хочет жениться на Верке. Верка мечтала о замужестве и церкви, ее этот брак прельстил больше всего — и об этом Рудавский сказал. И, воодушевившись тем, что подвиг его пошел так легко и плавно и Е. Дону мгновенно перевел на него глаза, и тем, что Верка высказала мысль, чрезвычайно ее утешившую, что Агафья — это она ее сосватала, и в голосе ее послышалось огромное восхищение пред Агафьей и тем, что его, Рудавского, ждет в конце его жизни какое-то необычайно блестящее возвышение, к которому он себя сейчас почувствовал не только способным, но и призванным, — все это заставило его схватить огромный березовый кол с корой, шелушившейся веселыми и желтыми колечками, и, махая этим колом, он кинулся в толпу и крикнул почему-то: «Тёмно!» Если бы он крикнул «Стойте!» или что-либо подобное, то дерущиеся едва ли бы остановились, но он крикнул именно «Тёмно!», и на него посмотрели, и он тогда крикнул, восхищаясь и своей смелостью и своей находчивостью:

— Агафья удавилась!

Кремлевцы остановились, дрогнули: мануфактуристы сделали было шаг, но Рудавский прорвался между ними и, протягивая к ним березовый кол, весь тряся седой бородой, закричал, вызывая удивление своим зычным и красивым голосом, среди приглушенных голосов кремлевцев:

— Вы переступите через меня, уже покойника!

Все это было необычно и показалось смешным. Впереди всех побежал С Гулич. Догонять их было поздно, драка не вышла. Колесников стоял в позе победителя, и это страшно возмутило Вавилова, и больше всего, конечно, возмутило то, что он не мог ничто придумать, а какой-то половой остановил драку. Затем выяснилось, что это хохот, мистификация; наборщики приехавшие звонили над А. Сабанеевым и остановившиеся начали с обеих сторон заводи или пруда кидать в воду, испытывая свои силы, бить камни, приготовленные для запруды. Они по очереди подходили к камням и кидали их о землю. И чиновник, вышедший из сторожки, зажимал уши от треска камней и говорил:

— Граждане, что вы делаете? Граждане!

Грохот и пар шел от ребят. Затем наборщики взяли бревно и начали, раскачивая им, бить бревном в лед. Лед гудел, — и с противоположного конца [стали] бить в лед мануфактуристы; кто пробьет первый. Чиновник сидел и пил чай. На реке стоял треск и рев толпы.

— Лед ломают, — сказал он больной жене, — лед!

— Господи, сколько же я хвораю, разве уже весна? — спросили она.

А. Сабанеев, который уже услышал ругательство со стороны Е. Дону и сторону Е. Рудавского, чувствовал к нему огромную зависть — и то, что над его лысиной смеются, и то, что старикашка до конца опередил его перед Агафьей, и то, что наборщики оттолкнули его тогда, когда он пытался подойти к ним, «ты, — сказали они, — лысый!» — и невероятное презрение их к нему услышал он в их голосах, все это заставило его купить на последние деньги четверть водки для наборщиков, и они повели его к себе, Они на мгновение почувствовали к нему уважение, и тут-то А. Сабанеев счел необходимым повторить то, что он говорил раньше: если бы оружие, он бы показал, что такое европейская война, — и один из наборщиков развязал корзинку и, показывая новый наган, завернутый в розовый платок — ситцевый, сказал:

— Вот же оружие, но где мне теперь дожидаться европейской войны?

А. Сабанеев взял наган — и пошел к дверям. Наборщик пока закрывал задвижку, вспомнил, что нагана нет, он сказал:

— Унес наган.

Другой ответил ему:

— Чокнемся, одним лысым дураком в Кремле меньше.

Они чокнулись и поцеловались.

Всю неделю Вавилов подделывался к Пицкусу. Он не знал, как приступиться, и наконец его осенила благая мысль. Это было в пятницу. Он предложил Пицкусу сообщить сведения по Мануфактурам в губернскую газету и что хорошо бы открыть кампанию, а выход из этой кампании — борьба с замеченными кражами на фабрике. Пицкус согласился. Он немедленно выработал план.

Вавилов предложил, что лучше всего на воров должны донести люди, которые не заподозрены никогда, и что это будет подлинно пролетарское негодование, организованное. Пицкус пошел проводить кампанию, подготовлять. Ложечников встретил его на железной лестнице. Мимо катились тележки с пряжей. Он подвел рабочего. Они пошли поговорить. Вавилов выяснил, что он рыболов. Он завидовал ворам — и Вавилов, на ура, воодушевленный, сказал, что вот С. П. Мезенцев живет хорошо, а неизвестно с чего. Это и было то, что необходимо сообщить рабочему и что было его больной стрункой. Вавилову было тяжело от машин, и он отказался пройти в уборную, чтобы поговорить, и оттого едва не сорвал выступление рабочего, но выручил ленивый Ложечников, который, попыхивая папироской сказал рабочему, чтобы не обижался и что ему доверяют, он должен сказать, Мезенцев ходит часто и сегодня пришел и уйдет вместе с рабочими, дабы не возбуждать сомнений. Он жаден, ходит в пальто, и возможно, что обмотает пряжей себя. Все это было тяжело, но самое главное, что в этом цехе, где преимущественно орудовал Мезенцев, работала Л. Овечкина — и, к удивлению Вавилова, она отказалась категорически подтвердить свои сообщения, которые раньше высказывала рабочему.

Вавилов был огорчен, но дело было начато и, главное, Пицкус соблазнен вовремя, не успев поговорить с Мезенцевым и Колесниковым, который ходит хмурый, поговаривали, что в воскресенье он все-таки пойдет на драку. Вавилов боялся еще потому, что этот митинг, чрезвычайно опасный, мог вызвать самосуд как для Мезенцева, так не в меньшей мере для Вавилова.

Ему предложили охрану, — он долго мямлил, и там не могли понять: что же, давать или нет. Ему хотелось спасать на свой риск; он так и отвильнул, но ему больше хотелось, чтоб стояла охрана в соответствующих углах, но хотелось и проявить свою храбрость.

Раздался гудок; рабочие повалили. У будки стало тесно. Рабочий вдруг пролез. Он поставил табуретку и заявил, что возмущен, что пролетариев обыскивать нельзя, но тут замечена кража, и он берет на себя смелость и ответственность обвинить руководителя краж, за которым он тщательно наблюдал, — и что это, по его мнению, Мезенцев. Рабочий был потен, но странный героизм, который Вавилов наблюдал, отразился на его лице. Рабочие были, видимо, недовольны задержкой, — да и на дворе было морозно и с гор дул холодный ветер. Они переступали. Рабочий, говоривший, переступал с ноги на ногу нерешительно.

Вавилов испытал страшный страх. Он увидел сконфуженное лицо Пицкуса. Он вскочил на табуретку и вскричал, что это не только уголовное преступление, но и преступление против культуры. Это надо пресечь, и поскольку С. Мезенцев работает в его клубе, он начинает обыск с себя, а затем перейдут к С. П. Мезенцеву.

Мезенцев крикнул, что выслуживаешься перед ним. Этот намек был непонятен, но, видимо, попал в точку; толпа зашевелилась. Вавилов скинул одежду. Меланхолический сторож обыскал его. С. П. Мезенцев, вдруг, кинулся бежать — и это испортило всё. Он трусил тюрьмы. Когда его кинулись обыскивать, то на нем ничего не было. Он страшно боялся самосуда. Он указал на двух толстых ткачих, окутанных пряжей. Бабы стали его упрекать и выдали его; он плакал, — толпа гудела, но чувствовала, что все-таки воры, что называется, неквалифицированные. Ткачих и Мезенцева увели. Вавилов заявил; он понимал, что заявление его вызвано победой и может быть забыто, или он попросит, чтобы на суд послали не его, а кого-нибудь другого, что это только начало клубка и что надо принять меры, — и они будут приняты, — и суд выявит всех вредителей. Он понимал, что отношение рабочих к нему несколько изменилось, но ему необходимы свидетели и лица, которые бы смогли показать, что работал С. П. Мезенцев систематически и что даже непойманные воры знают, что их могут открыть, но чтобы не марать звания пролетария, от них ждут исправления.