— Ты только девственность не потеряй, [Лука] Селестенников умирает, пойдем, простись с ним, а затем я скажу тебе ту тайну, которую не говорила.

Щеглиха довела ее до дома Л. Селестенникова. Даша встретила ее огорченная, но как-то просветленная. Л. Селестенников страшно похудел, он заулыбался и сказал:

— Доктор сказал, что надо прощаться.

Все, не исключая и доктора, который стоял грустный и с видом «ничего сделать не могу», — все вышли, и Л. Селестенников закрыл глаза и сказал:

— Вот и ждал я тебя, девка, да и не дождался. Даже сын, меня презиравший, да и по праву, только что приходил прощаться, загубил я его жизнь, верно, отбил девку, но и сам не попользовался.

Говорить ему было, видимо, трудно. Он закрыл глаза. Веселая муть подходила к его глазам. Агафье стало его жалко, и она решила ответить:

— Да и я все время выбирала, думала, лучше найду. Попробовала, да обожглась.

Л. Селестенников, внимательно ее слушавший, сказал:

— Все мы обжигаемся.

Агафья, желая его повеселить, сказала:

— Вот — и порченая я. Если хочешь — бери.

Она наклонилась, пересиливая себя, поцеловала его в рот, уже начинающий холодеть, — и, утирая глаза, вышла. Щеглиха, разговаривавшая с доктором, сказала:

— Воспаление легких, умирает. Хороший был старик.

Доктор сказал:

— Надо было держать себя осторожней, — снял шляпу, поклонился и ушел.

Доктор был молодой, старавшийся казаться степенным. Щеглиха сказала:

— Я тебя увезу в Москву, там один старичок есть; может быть, вот вроде ученого, профессора этого, он купит тебя у меня, он долго копит деньги на девственность. Для кого тебе ее беречь, бог не спустится. Затем я тебя пристрою на свежее место, там такой, как у тебя, нежности мало, у меня хорошие девки подбираются, будете жить весело.

Агафья сказала:

— Спустился Илья — и все кончено. Отстань.

Е. Чаев, заботясь о печатании библии и, главное, о том, что не мог вовремя взять эти деньги, — а была у него какая-то дурацкая боязнь перед Агафьей, — зашел все-таки в типографию, и там он услышал странную вещь, что правление новой типографии взяло заказы на печатание стен газеты «Веретена» и уже получило задаток — и что всей суммы, внесенной Е. Чаевым, вернуть сейчас не может, но внесет пока две с половиной тысячи, а остальные потом. Согласен ли? Е. Чаев повозмущался для вида, но чек взял — и пошел немедленно в отделение банка в Мануфактуры. Он почему-то думал, что деньги ему не выдадут, но ему выдали немедленно Он проходил мимо номеров несколько встревоженный, он хотел было уехать, но затем решил, что это и самое страшное, и самое глупое. Но он боялся уехать. Он вошел в номера совершенно мокрый от страха, была распутица, и в Мануфактурах было мало остановившихся. Он передал свой билет и спросил чаю, но чаю пить не мог — беспокойство мучило его. Он пошел в универмаг, унылый амбар, купил там чемодан — и клетчатое кепи. Затем он прошелся по набережной, встретил С. Гулича, и тот зазвал его, узнав, что он от всего отказывается, — тот тоже смотрел на наводнение.

Е. Чаев, узнав о газете на Мануфактурах, тут же решил написать письмо об отказе от своих убеждений, а С. Гулич, посмотрев на него, сказал торопливо:

— Пятьдесят рублей есть? Пойдем-ка до Клавдии.

И они посетили Клавдию. Та сидела хмурая, но встретила его хорошо, напоила чаем и сказала: «Ну пойдем».

Она ему очень понравилась. А затем пришла еще и Щеглиха, привели Шурку и Верку, которая забилась за перегородку, а Шурка постоянно твердила, что хочет в Москву. Верка храбрилась, но уже всхлипывала и ее отослали в чулан, а Шурка сказала, что Агафья ходила к Е. Бурундуку и пришла, видимо, победив его, страшно гордая — и на нее смотреть невозможно, но прогордится она едва ли много, так как от нее все отказались, И. Лопта заявил желание занять снова дом, хотя и болен, но его, возможно, понесут на носилках — и даже Е. Чаев ее предал.

Ему, Е. Чаеву, было противно слушать шепот про себя — и он отвернулся, а Клавдия щебетала, что придет она к Е. Бурундуку — и кончено…, Клавдия вдруг весело сказала:

— Мое дело сделано, уезжаю в Москву, собирай меня, Щеглиха, если на ткачих интерес есть, я покажу, какая может быть пролетарская куртизанка!

Е. Чаев накидал на клочке бумажки свое отречение и понес его в редакцию «Веретена». Там-то он увидел Вавилова, тот спросил его о специальности — техник-строитель — он сказал, что мало знает, но посмотрел на него так, как будто покупал, — и затем вдруг веселая мысль мелькнула у него в голове, он написал записку к Зинаиде. Е. Чаев сразу понял, что его хотят прикрепить к работам и дадут самые ответственные церковные роботы, но он не пошел к Зинаиде, а направился к ее брату Колывану Семенычу и сразу же сел и рассказал, что так-то и так, но он сватается за младшую сестру, так как он хочет заняться хозяйством — и может вложить в это дело две с половиной тысячи рублей.

Девка обрадовалась. Собрались экстренно все братья. Девка поплакала, но жалела, что не может [венчаться] в церкви. Е. Чаев покачал головой и сказал:

— С удовольствием бы, но сейчас не могу, можно испортить мой агитационный поступок.

Он с презрением передал две с половиной тысячи, братья семенили перед ним; их широкие груди защищали его; он посмеялся, как дрожит вор Мезенцев и как он сбирает манатки, так как его поймал Вавилов. Затем он пошел через день к Зинаиде, затем на торги и взял подряд на разборку некоторых кремлевских церквей. Братья ему рекомендовали людей. Он приложил еще к ним тех плотников, которые работали в Кремле. Он торжествовал — и презирал всех. Его все уважают, но многим было непонятно, почему же пресмыкаются перед ним братья. Он сбирал артель. Он распоряжался. Он знал, что его используют, но он уже начал списываться с Москвой, с коопремонтстроем, выбрал самую маленькую, но самую долговечную артель. Свадьбу он назначил хорошо, накануне праздника Пасхи — агитационно…

Эта ночь была решительной ночью в жизни Вавилова. Он говорил на пленуме. Он собрал и все хорошие, и все дурные мысли. Он сказал откровенную и потрясающую речь, в конце которой Зинаида ушла. Он сказал, что наводнение грозит и что надо принимать меры. Он прочел сводку вика — и было странно, что человек, который должен говорить о клубе, давно перешагнул за рамки своей культурно-просветительной работы: и в то же время повестка собрания была сломлена. Он сломал то, что думал. Ткачи слушали его напряженно. Он заявил им, что надо снести и разобрать церковь, да, это, может быть, варварство, но мы оставим пару-другую, египтяне их, наверное, тоже разобрали бы. Нам надо торопиться, происходит война — и мы строим баррикады, а где брать кирпич — до того ли, чтобы разбираться во время гражданских боев. Он прочел свой проект. Вот сейчас затопит следующие улицы… Он обещает собрать большинство. Он будет агитировать. Ему аплодировали. Его проект был принят. Его избрали в комиссию по защите от наводнения. Комиссия избрала его председателем. Он послал Лясных руководить раскопками рвов и сам начал организовывать силу. Он пришел к узбекам. Он доложил им, что грозит Мануфактурам. Они должны сделать Мануфактуры с культурной стороны цитаделью коммунизма. Они должны принять меры к организации технического рабфака или вуза. Они должны писать, докладывать. Он пылал.

Насифата хотела бы прервать свой сон, но не могла. Она тонула, она следила мысленно за каждым шагом Мустафы. Это было великолепное утро, те часы, в которые Вавилов должен бы спать, но он видел сон наяву. К нему то и дело приходили посланцы. То требовались лопаты, то ему предстояло осмотреть машины. Машины, черт возьми!.. Электрическая станция!.. Он преодолеет свой страх, свой сон, — все кончено. Они должны подобрать материал. Мануфактуры культурно очень отстали; плохо и то, оказывается, что здесь не было боев, они вырабатывали ткань, так как были большие запасы хлопка, — и не получили добротного революционного воспитания; их хорошо снабжали, и они имели право делать такие отряды, которые совершали целые экспедиции в поисках им хлеба, они отстали. Голод и война — тоже великие школы для тех, конечно, кто уцелеет. Он на полчаса должен зайти домой для того, чтобы переодеться. Да, экспедиции!.. Дьявольски много интересного можно было б рассказать, хотя бы и про одну экспедицию. Вот чего добиться.