Три часа кряду фюрер бился в жесточайшей экзистенциальной истерике на глазах очумевших от ужаса и потрясения офицеров «Вервольфа». Три часа зал безмолвствовал в ответ. Его лицо меняло цвет, как труп до погребения. Его неистощимое неистовство завораживало, перебивало сон и аппетит, внушало кому суеверный страх, а кому благоговение и слепую веру в Гитлера как в сверхчеловека.

Наконец, окончательно выбившись из сил, Гитлер обвел зал потерявшими живой блеск глазами.

– Шпеер, – глухим голосом обратился он к своему любимцу, – что там говорил этот шайскерл про разорванный флаг?

– Он сказал, мой фюрер, что… ветром разорвало имперский военный флаг, установленный на вершине Эльбруса. Кажется… так.

– Это дурной знак, Шпеер! Это очень дурной знак!

Гитлер повернулся спиной к залу, и даже стоявшие рядом Шпеер и Геринг с трудом разобрали, что прошептали его посиневшие губы:

– Победит тот, кто сбросит вражеское знамя с Эльбруса… Все пропало!

При виде взбешенного фюрера, замершего на пороге своих апартаментов, даже громовержца Зевса хватил бы удар. Но штурмбаннфюрер Хайнц Линге, камердинер фюрера, не мог позволить себе такой роскоши.

Как Золушка прежде, чем пойти на королевский бал, должна была наколоть дров, затопить печь, перебрать пшено, переделать еще тысячу абсолютно ненужных лично ей дел и под конец познать самое себя, так и Линге перед тем, как сойти с ума или умереть, должен был сперва встретить и успокоить своего господина, скормить ему вечернюю циклопическую дозу мореллевских снадобий, переодеть и уложить в постель и только после всего этого делать с собой все что угодно, но, конечно, таким образом, чтобы не позднее десяти утра, как всегда, положить на стул возле спальни Гитлера свежую корреспонденцию и очки, а ровно в одиннадцать после еле слышного, но вполне отчетливого стука в дверь по-джентльменски поприветствовать его раз и навсегда заученными словами:

– Доброе утро, мой фюрер! Уже пора!

Нельзя сказать, что возникшее в дверном проеме обезображенное гневом лицо бога не вызвало в Линге никакого содрогания души. И, конечно, первое, что подумал верный оберлакей по поводу неадекватного состояния своего хозяина, – не связано ли оно с утренним конфликтом с камердинером Юнге из-за длины черных форменных брюк. Но, так как был уже поздний вечер, гнев фюрера беспрецедентен, а шайскерл Юнге, кажется, все еще жив, Линге отмел эту версию как несостоятельную.

Значит, опять виной всему эти паршивые генералы, и в первую очередь этот старый строптивец Гальдер, который своими мелочными придирками укорачивает жизнь божества почище яда замедленного действия!

С тех пор как в тридцать пятом он, солдат «Лейбштандарта Адольф Гитлер», после окончания курса в школе гостиничного бизнеса был назначен ординарцем, а вскоре и личным слугой фюрера, Линге ни разу не позволил себе критически взглянуть на него.

Первое слово, которому Робинзон научил Пятницу, было «хозяин». Наверное, Линге родился с этим словом на языке, и Гитлеру не пришлось тратить время на его воспитание.

Хозяин, он же бог, был многолик и велик во всех лицах. И когда, как разъяренная гиена, рычал и плевался при виде мореллевских лекарств, и когда для своей порнографической коллекции фотографировал обнаженные ягодицы Евы, и когда нагую заставлял ее делать шпагат и читать ему всю ночь напролет роман Боккаччо с пикантными подробностями из жизни монахинь, и когда заставлял женщин унижать и бить его для «обретения неограниченной власти и воскрешения в себе сверхчеловека», и тогда, когда после безумного объявления фатальной для Германии войны США фюрер беззаботно упивался приключенческим романом, делал странные сюрреалистические архитектурные наброски и вместе с главным адъютантом Шаубом с детской улыбкой на лице рассматривал цветные диапозитивы голых танцовщиц, а потом до одури выгуливал подаренного Борманом шотландского терьера Барли.

Бог оставался богом и в блестящей военной униформе, и в мятой-перемятой с бурыми пятнами кофе старомодной пижаме, и с тщательно подогнанной под образ «фюрера всех немцев» гофманской челкой на лбу, в соплях и слюнях от сорокаградусной температуры, в минуты крайнего сосредоточения и в момент безудержной истерики, когда его лицо становилось похоже на мазню бездарного уличного абстракциониста.

Линге знал, что Гитлер легко выступал в зале, переполненном коммунистами и агентами полиции, но панически боялся снега и льда.

Но больше всего, и над этим Линге старался никогда не задумываться, Гитлер боялся презираемых и ненавидимых им евреев. Потому, что именно евреи, как шептал он Линге в минуты полнейшего душевного расстройства и связанной с ним же патологической откровенности, так вот, именно евреи и есть порождение льда и снега, дьявола и всех темных сил Валгаллы и сами способны в обличии того или иного народа насмерть перессорить их между собой, смешать живое с мертвым, друзей и врагов и что даже он, Линге, очень может быть, уже давно является тайным вместилищем какого-нибудь еврея и в нужный для него момент вопреки своей воле подсыплет ему, Гитлеру, в кофе яд или ночью, как Калигула Тиберия, удавит подушкой.

Напрасно Линге указывал фюреру на свою истинно арийскую внешность. Тот был неумолим: сама жизнь убедила его, что чем больше немец похож на арийца, тем больше у него шансов оказаться скрытым евреем. И только он, Гитлер, знает, как покончить с этой сатанинской расой, – скопом, не вдаваясь в подробности, раз и навсегда! И скоро, очень скоро пробьет час решительных действий!

И если Линге докажет ему, что и в него самого вселился мерзкий иудейский дух, он, Гитлер, без колебаний станет первым в очередь в Аушвиц, чтобы пройти великое очищение огнем и мечом!

Пытаясь постичь сложнейшие силлогизмы своего хозяина, Линге морщил красивый белый лоб, испытывая сладчайшую истому во всем теле от общения с богом. И в этот миг был без ума от Гитлера и готов по первому его приказу превратиться во что угодно, да хоть в сервировочный столик у ног хозяина!

Оттолкнув слугу, взбешенный фюрер ворвался в гостиную и в исступлении начал, молча, кружить по ней. Наконец он подбежал к камину и тупо уставился в огонь.

– Горбигер был прав, Горбигер был прав! – неизвестно кому крикнул он. – Я Предтеча Огня! Но…

Потом, как будто впервые заметив замершего у двери Линге, брызжа слюной, набросился на него:

– Болван! Почему ты еще здесь! Подслушиваешь?! Разве я не приказал тебе вызвать в ставку Гиммлера! Идиот! Я сказал: срочно! Все немцы такие же, как и ты, дикари! Они не ведают, что творят! Даже эти… чокнутые скалолазы Гиммлера! Пусть теперь скажет, шайсе: порванный военный флаг над Эльбрусом – знак великой победы или великого поражения?!

Приказано – сделано! И уже через сорок минут от ставки Гиммлера «Хегевальд» в соседней с Винницкой Житомирской области почти бесшумно отошел личный бронепоезд рейхсфюрера СС «Генрих».

Вокруг «Хегевальда» воистину не было ни одной посторонней души, так как еще перед строительством все население близлежащих деревень было выселено, а резиденцию самого мрачного и полумистического персонажа Третьего рейха оградили от внешнего мира тремя тысячами метров колючей проволоки и надежно прикрыли от угрозы с воздуха множеством деревьев, ореховых кустов и целыми пластами дерна. Все было сделано по-немецки добросовестно и изобретательно, вплоть до прямой связи с Берлином и кортов для тенниса.

Для любителей поиграть в русскую рулетку хозяева ставки могли предложить конную прогулку. Но Гиммлер лично предупреждал каждого гостя, что конный променад вполне может закончиться пулей партизанского снайпера или крестьянина, вооруженного допотопным ружьем местного производства с труднопроизносимым названием «берданка».

Как пример приводил судьбу своего личного пилота, который, неосмотрительно выехав на лошади за околицу ставки, живым домой не вернулся. Его бездыханное тело было найдено около одной из сохранившихся украинских деревень без оружия и, конечно, без лошади.