«Лично я все эти недели, с 19 ноября до конца декабря, следил за ходом событий, связанных со Сталинградом, с крайней озабоченностью. Первое мое впечатление, еще на Оберзальцберге, – это катастрофа.

В начале ноября я накоротке побывал на Донском участке фронта и получил там такие сведения о состоянии войск, которые едва ли позволяли рассчитывать на длительный успех.

Когда я осведомлялся у офицеров, к примеру, о численном составе их частей, они, в принципе, отвечали в позитивном духе, но потом добавляли такое, от чего можно было прийти в полное смятение. В частях в среднем теперь не имелось и половины штатного состава, командиры с этим уже как-то примирились.

Поскольку в течение декабря русские постоянно наращивали свои силы, я просто не мог поверить в то, что наши войска ввиду своей слабости смогли бы оказать им крепкое сопротивление. Германское войско за шесть месяцев с июня 1942 года, сражаясь без какого-либо подкрепления, исчерпало теперь свои силы. Вот почему в декабре 1942 года я никаких перспектив успешных оборонительных боев здесь не видел.

Позиции 6-й армии в Сталинграде не могли быть сданы, ибо никоим образом не приходилось рассчитывать на то, что ей еще удастся пробиться к линии фронта наших войск. В конце декабря 1942 года я видел задачу этой армии в том, чтобы как можно дольше сковывать русские силы, дабы они не подвергли дополнительной угрозе наш фронт. Но вызволить ее из Сталинграда и спасти было уже невозможно.

Я твердо убежден в том, что точно так же думал и Манштейн, несмотря на все его тщетные попытки помочь 6-й армии. Свою задачу он видел в том, чтобы закрыть огромный район прорыва, снова сомкнув линию фронта.

С 1 декабря я регулярно получал почту из котла от начальника штаба 6-й армии генерал-лейтенанта Шмидта и его первого офицера-порученца капитана Вера. Шмидт писал мне 1 декабря 1942 года: “Мы уже заняли все наши опорные пункты для круговой обороны. Оружия у нас достаточно, но боеприпасов мало, хлеба и горючего тоже, нет ни досок, ни дров, чтобы обшить землянки и топить печки. А люди – просто на удивление уверенные в победе, но силы их, к сожалению, с каждым днем слабеют”.

А 8 декабря Бер написал мне: “Состояние войск, к сожалению, крепко выражаясь, говенное, что, впрочем, вполне объяснимо при 200 граммах хлебной пайки в день и размещении под открытым небом. Потери не пустячные, а выдержка образцовая”.

Он же позднее: “Здесь, на задворках прочих событий, мы кажемся сами себе в данный момент какими-то преданными и проданными. Хотел бы сказать тебе совершенно здраво: жрать нам просто нечего. Насколько я знаю немецкого солдата, следует трезво считаться с тем, что психическая сопротивляемость становится совсем малой и при сильных холодах придет тот момент, когда каждый в отдельности скажет: а насрать мне теперь на все, – и наконец медленно замерзнет или будет захвачен русскими в плен”

И еще одно письмо: “Дело дошло до того, что немецкий солдат начинает перебегать”

Самому Беру потрясающе повезло: 13 января он вылетел из котла с военным дневником армии при себе. Мой брат, начальник оперативного отдела штаба 71-й дивизии, а потом армии, после выздоровления вернувшийся в котел, писал мне: “Прекрасным происходящее здесь не назовешь. Нет сомнения – дело идет к концу”.

Я показал фюреру полученные мною письма и прочел главные места. Он молча принял их к сведению. Только однажды сказал мне, что судьба 6-й армии накладывает на нас большую обязанность в борьбе за свободу нашего народа. В январе 1943 года у меня сложилось впечатление, что Гитлеру стало ясно: борьба против русских и американцев, то есть война на два фронта, ему уже не по силам».

На следующий день положение немецких войск под Сталинградом стало угрожающим. Цейтцлер все еще пытался выжать из фюрера невозможное. А тот впервые казался каким-то обескровленным, обесточенным, попросту растерянным. Похоже, он все глубже погружался в свою хроническую депрессию и вывести его из нее могло только прямое попадание кумулятивного или термического снаряда.

Гитлер неожиданно для всех вдруг заговорил о прорыве 6-й армии и даже потребовал информацию о необходимом количестве припасов для поддержания боеспособности на момент выхода из окружения.

Паулюс прислал в Генеральный штаб сухопутных войск отчаянный призыв позволить ему идти на прорыв, не считаясь ни с какими потерями. Цейтцлер же на свой страх и риск направил в группу армий «Б» распоряжение начать подготовку к выходу 6-й армии из окружения. Командующий группой армий «Б» предложил действовать, не дожидаясь санкции фюрера. Это было просто неслыханно! Это было нечто, похожее на бунт военной элиты.

Гитлер отреагировал мгновенно. В радиограмме на имя Паулюса он приказал ему оставаться на месте вплоть до подхода формируемой Манштейном группы прорыва «Дон». Оставалось выбить из рук Цейтцлера его последний козырь: неспособность наладить бесперебойное снабжение армии Паулюса всем необходимым для длительного пребывания в котле.

Но тут к Гитлеру, как к Золушке, явилась добрая фея в лице бравого рейхсмаршала Геринга. Он возник на совещании в прекрасном расположении духа в своем знаменитом белом парадном кителе.

Присутствующий на совещании Шпеер только успел подумать, что, мол, точь-в точь опереточный тенор, исполняющий роль рейхсмаршала Германии, как фюрер дрожащим голосом обратился к Герингу:

– Геринг! Положа руку на сердце, можете ли вы гарантировать, что люфтваффе сумеет снабжать Паулюса по воздуху?

Лихо щелкнув каблуками, никогда не унывающий рейхсмаршал торжественно отчеканил:

– Разумеется! Я готов стать гарантом бесперебойного снабжения Сталинграда! Можете на меня положиться!

Генералы недоверчиво уставились на сияющую, почти эфемерную наружность Геринга, прекрасно помня его не менее торжественную клятву по поводу того, что ни один английский самолет даже не покажется в небе над Германией. И то, что в мае ковровой бомбардировкой был накрыт Кельн. И не только!

Тем более, им было известно, что в Генеральном штабе люфтваффе то, что так легко гарантировал Геринг, было признано в принципе невозможным.

– Но, мой фюрер, – отчаянно замахал руками Цейтцлер, – все наши расчеты говорят об обратном! Сегодня наша авиация не способна перевезти 6-й армии даже треть необходимых грузов! К тому же отвратительная погода…

– Насчет погоды, – роскошно улыбнулся Геринг, – вы можете не беспокоиться! С богом я уж точно договорюсь! С любым! Даже с Иеговой! Для выполнения клятвы фюреру у люфтваффе всегда найдутся сотни лишних самолетов!

Гитлер глянул на Геринга, как на волхва, принесшего благую весть. Обычно до одурения въедливый, вникавший во все до точки и запятой, педантично и неразборчиво, он вдруг поверил Герингу, как институтка самого романтического возраста первому встреченному смазливому кавалеру, то есть всей душой, зажмурив глаза и не вникая в подробности. Он даже не поинтересовался у божественного посланца, откуда возьмутся сотни лишних самолетов. Для него кромешная ночь вдруг превратилась в сияющий день.

– Вот видите, господа, сам рейхсмаршал заверил нас, что то, что вы считали невозможным, – возможно! Значит, Сталинград можно удержать! Глупо продолжать болтовню о прорыве 6-й армии. Она потеряет все тяжелое вооружение и станет небоеспособной. Решено, господа! 6-я армия остается в Сталинграде! Гарантия Геринга для меня чего-то да стоит!

На несколько дней фюрер успокоился, а «гарант снабжения по воздуху» окруженной в Сталинграде 6-й армии тем временем разослал нацистской элите рейха приглашения на оперу Вагнера «Нюрнбергские мейстерзингеры», затеянную в честь открытия восстановленного здания Берлинской государственной оперы.

Нацистские бонзы явились на спектакль в вечерних костюмах и парадных мундирах и вальяжно разместились в большой ложе фюрера. Все было ярко и аппетитно, все отвлекало от страшной трагедии, нависшей над немецкой армией на далеких берегах какой-то туземной реки с варварским названием «Волга». И Шпеер даже в душе слегка побранил себя за участие в этом не очень-то своевременном празднике жизни.