Дня через три Ружин уехал в Омск.

Полуденное солнце яркими лучами заливало зеленую лужайку, окаймленную с двух сторон кустиками красного ракитника. Среди густой травы виднелись светлые и темные головы, в стороне поблескивали белым металлом альты, тромбоны, кларнеты.

Музыканты духового оркестра железнодорожников, пользуясь воскресным днем, решили провести сыгровку на открытом воздухе, убить двух зайцев — и отдохнуть и порепетировать.

Оркестр второй год выступал в городском саду, на концертах любителей, в купеческом клубе и пользовался большой известностью в городе.

Была и еще одна причина у молодых музыкантов уйти со своими трубами к озеру Пестрому.

Все они работали в депо, состояли в боевой дружине и посещали революционный кружок, руководимый Касаткиным, — ребята знали его только как студента Валериана. В последнее время среди музыкантов началось недовольство. «Почему нам не поручают никаких революционных заданий? — ворчали они на своего дирижера Володю. — Товарищи борются, а мы песенки играем. А еще дружинники!» Сегодня им руководитель кружка обещал дать задание.

Валериан лежал вместе со всеми на траве и, приподнявшись на локтях, смеющимися глазами смотрел на негодующего Володю: тот, горячась, размахивал руками, словно дирижируя оркестром. Остальные музыканты молча наблюдали за ними.

— А вот и неправильно, Володя! — сказал студент, когда раскрасневшийся дирижер смолк. — Играя в оркестре, можно проводить большую революционную работу в массах, большую, чем это возможно сейчас другими средствами. Надо только получше соображать…

Володя пристально поглядел на него: не шутит ли Валериан? Подумал и обиженно упрекнул:

— А если можно, то чего давно не сказал? Говори, как….

— Считал, что сами догадаетесь, — перебил Валериан, взглянув на придвинувшихся к ним музыкантов. — Вы попурри играете?

— Играем. И что же? — насупившись, бросил Володя.

— А что будет, если, выступая на сцене, вы в попурри вставите такой кусочек… — Валериан легко, пружинисто приподнялся, откинул голову назад и молодым, неокрепшим баском запел:

Молодые рабочие, вскочившие одновременно с ним, начали подтягивать. Володя, сидя на траве, озабоченно морщил лоб, что-то обдумывая.

— Мы в попурри вставим отрывки революционных песен. Это тоже будет революционная работа? — привставая, спросил он. — Так?

— Так, Володечка, так, мой друг! — весело закричал Валериан, обрывая пение.

Он шутя толкнул дирижера. Тот не остался в долгу. В их борьбу включились и остальные.

— Мала куча! — шумели они.

Володя вырвался пунцовый, с растрепанными волосами.

— Хватит баловаться! Берите инструменты, будем репетировать, — строго предложил он. — Сегодня исполним со сцены обычный репертуар и вставим кусочек.

— Увидите, с каким успехом пройдет ваше выступление, — ободрил Валериан, прощаясь, и быстрыми шагами пошел к виднеющимся домикам железнодорожного поселка.

…Вечером в саду шло гулянье. Оркестр играл на маленькой открытой сцене в виде раковины, охваченной сверху полукуполом.

Сначала он исполнял марши, танцевальную музыку, потом заиграл попурри. Публика со всех аллей стала подтягиваться к голубой раковине. Неожиданно на переходе от одной мелодии к другой прозвучало несколько тактов «Марсельезы», но сейчас же снова полилась народная песня.

Теперь к оркестру бежали все. Скоро перед маленькой сценой стояло несколько сот человек.

После перехода оркестр исполнил отрывок из «Марсельезы» и оборвал игру.

Раздались аплодисменты, крики: «Браво! Бис!..» К сцене спешил, пробираясь через толпу, пристав, но его, будто невзначай, отталкивали все дальше и дальше, а со сцены уже неслись звуки вальса «На сопках Маньчжурии». Пристав, махнув рукой, пошел к «горке», в которой помещался кабачок…

Шестого июня газета «Степная жизнь» напечатала статью, полную сарказма по адресу царского правительства, разогнавшего третьего июня Государственную думу и арестовавшего всю социалистическую фракцию, в том числе и представителя Акмолинской области.

«Что скажут теперь господа октябристы, утверждавшие, что Россия по мановению царя стала страной свободы, приравнивавшие думу к палатам парламента? Где же сословное управление, когда единственный представитель нашей области, защитник наших интересов, по воле царского правительства сидит за тюремной решеткой?» — грозно спрашивал неизвестный автор.

Плюхин помчался в редакцию, собираясь немедленно конфисковать крамольный номер, но весь тираж уже разошелся. Газету закрыли в тот же день.

Статью о третьеиюньском перевороте читали все. Не только рабочие, но и либерально настроенная интеллигенция и часть купечества, из мелких, горячо возмущались тем, что царь сам нарушил свое слово и арестовал депутатов.

Калерия Владимировна Савина язвительно сказала своему поклоннику, октябристу Коломейцеву:

— Надеюсь, Виктор Михайлович, вы не будете возражать против того, что от октябрьского манифеста сейчас и следа не осталось?

Коломейцев молча потупился и беспомощно развел руками, предоставляя каждому понимать этот жест по-своему: директору реального училища нельзя рисковать, играя в либерализм, у него нет савинских миллионов.

…К монастырскому кладбищу рабочие со станции и городских предприятий начали стекаться сразу же после гудка. Члены комитета подпольной организации, подходя по одному, собрались, когда было не менее тысячи человек.

Валериан Касаткин пришел вместе со Степанычем. Они подошли к группе, в которой стоял Вавилов. Взглянув на Касаткина, тот с огромным трудом скрыл свое изумление.

«Опять Ястребов! Да ведь его же сослали в Каинск, — думал он. — Бежал, значит, и скрывается в Петропавловске. У кого же он ночует? Вот бы кого прихлопнуть! Но как выследить?»

После долгого размышления провокатор решил не показывать виду, что узнал в студенте мастерового Ястребова, если он сам не признает его, Вавилова. Потом можно будет попытаться выяснить все у Мезина, после окончания собрания.

Первым, как ожидал Константин, выступил студент. Он начал с сообщения об аресте представителя области, затем перешел к убийству Раисы Бенцон, бессмысленным арестам, ссылке участников забастовки.

— …Издыхающий зверь кидается особенно яростно. Реакция свирепствует, товарищи, но мы противопоставим слепому бешенству стойкость, выдержку, организованность. И мы победим! Победа близка, мы это знаем, и никакой разгул реакции нас не испугает. На место каждого выбывшего бойца пусть станут десятки, сотни новых борцов за свободу. Рабочий класс должен сплотить вокруг себя всех тружеников, и тогда придет час гибели угнетателей, час нашей победы! — с подъемом, горячо закончил он.

Вавилов, внимательно слушавший выступление, переводил взгляд с одной группы рабочих на другую и всюду видел горящие глаза, взволнованные лица, крепко сжатые кулаки.

«Что, если он прав? — думал Вавилов, чувствуя неприятный холодок во всем теле. — Надо найти Клинца и направить его по следам Ястребова. А потом придется выступить», — решил он и, обернувшись к стоящему рядом с ним железнодорожнику, спросил:

— Ты будешь выступать?

— Нет, сейчас Котлицын будет говорить о работе профсоюза, — ответил тот.

— А я хочу сказать несколько слов. Понимаешь, душа горит! Как он говорил, а! — восторженно бросил Вавилов и начал продвигаться вперед, но, замешкавшись в толпе, проворно пошел на левый край, где должен был ждать Клинц, в последний год ставший его «правой рукой» по шпионской работе не только в депо.

— Ты знаешь первого оратора? — строго спросил он.

— Касаткин, из Омска.

— Проберись к нему, потом проследи, куда пойдет, и зайди ко мне, — шепотом распорядился «Верба» и, оглянувшись, двинулся к центральной группе.

— Степаныч, я тоже хочу выступить. Столько напутал прошлый раз, хочется в этом признаться всем, — взволнованно сказал он Мезину. — Пусть все знают: для меня, как и для всех, одна дорога — та, о какой говорил… — Он оглянулся на стоящего сбоку Валериана.