По-другому сложилась жизнь Пелагеи, жены Федота Мухина. Она сочувственно относилась к работе мужа, но мало в ней разбиралась. Жила весь век домашней хозяйкой, копалась по дому, но о куске хлеба ей не приходилось заботиться. И вдруг кормилец исчез… Здоровьем похвалиться Пелагея и раньше не могла, а убитая горем и совсем зачахла. Глядя па вагон, увозивший куда-то ее мужа, она думала с отчаянием:

«Кормить, одевать троих надо. Двое в школу ходят. Как же мы без него будем?..»

Вернувшись с вокзала, Пелагея сразу свалилась без памяти на пол, перепугав детей, а опомнясь, в голос завопила.

— Что ж делать-то теперь будем, сиротиночки мои?! — причитала она.

Дети вторили матери.

В этот момент зашла Катя со своими сынками.

— Да чтой-то ты выдумала — живых оплакиваешь, будто мертвых? — упрекнула она, обнимая хозяйку, — И ребят расстроила, Пелагеюшка! Вернутся наши муженьки, вот увидишь. Еще как жить-то будем…

Ласковая речь Катерины успокоила Мухину — одинаковое ведь у них горе. Ребята убежали на улицу, а матери вдвоем долго разговаривали о мужьях, о будущем. Так началась их дружба.

Товарищи не забывали Мухину, помогала ей и Катя, отрывая копейку от заработка, но главное было в том, что она поддерживала Пелагею своей неиссякаемой бодростью, подсказывала ей, как лучше с нуждой бороться: вместе они сажали огороды, готовили запасы на зиму… Мухина беспрекословно подчинялась подруге, часто прибегала к ней то за помощью, а то просто грусть развеять. Вместе они читали редкие письма мужей, а ответы писала одна Катя за обеих — Пелагея была неграмотна.

Сегодня Мухина пришла с большим горем: зима пришла, а среднему, Ванятке, обуть нечего, придется из школы взять.

— Где уж без отца учить! Гляди, по миру скоро пойдем, — говорила она, вытирая обильно льющиеся слезы.

— Слезами мы врагов будем радовать, а друзей печалить, — уговаривала Катя подругу, положив красную, распаренную руку ей на плечо. — Весь рабочий класс на борьбу поднимается, а мы с тобой разве не рабочие? Злости надо в себе больше копить, чтобы сильнее быть, бороться. Не будет того, чтобы кровопийцы век нашу кровь сосали! Добьемся своего! А Ванюшку из школы не бери. Мишуткины валенки возьмешь…

— А как же он-то будет? — перебила ее Пелагея.

— Недельку в Сашиных сапожках пробегает, крепкие еще и просторные. Портянки подмотает. А потом поклонюсь своей барыне, чтоб за работу вперед дала. Пусть пока тешится моими поклонами.

Пелагея поглядела на подругу полными слез глазами: что Григорий, что Катя — в беде никогда не оставят.

— Гладить да катать белье я приду помогать тебе, — пообещала она, поднимаясь.

— Приходи хоть завтра. Есть сухое. А валенки Сашутка вечером тебе принесет, — сказала Катя, провожая Мухину до дверей.

Ни в чем не оправдались надежды Плюхина: и Федулова в Омске не поймали, и Вавилову не удалось после разгрома деповской организации заставить рабочих идти за собой.

Уже месяца через три полицейские стали находить вновь прокламации — явно большевистские, и чем дальше, тем больше. Шпики донесли, что второго мая железнодорожники собирались за станцией и кто-то выступал с речью. Близко подойти не удалось — кругом стояли пикетчики.

А через две недели стало известно, что девятого возле озера Пестрого прошло собрание, на котором присутствовало четыреста человек и приезжий из Омска говорил дерзостные речи против правительства. Об этом рассказал один из участников собрания втершемуся в доверие шпику.

Потом начались неприятности на вокзале. Несколько раз при проходе поездов с политзаключенными Плюхин заранее посылал наряд полиции. Не помогало! Один раз полковник Шмендорф роту солдат выслал, четырех рабочих застрелили, а через неделю, под предлогом аварии, железнодорожники выкинули новый номер: машинист остановил поезд против депо, не дотянув до вокзала, где стоял отряд полицейских. Состав оказался между паровозами, стоящими на соседних путях. Когда охранники кинулись к вагонам заключенных, возле которых сгрудилась толпа железнодорожников, успевших что-то передать в вагон, машинисты с двух сторон пустили пар, прямо завесу устроили. Никого не удалось захватить. А слесари-пролазчики заявили, что буксы загорелись, потому поезд стоит. Докажи, что не так…

Что-то творилось и в самом депо. Как назло, глаза и уши администрации — старый мастер Никулыч — уже не работал там. Администрация его не уволила, но рабочие сами от него освободились. Они вывезли шпиона на тачке и выбросили в мусорную яму, главное — сделали так хитро, что и виновных не нашли. Плюхин сам допрашивал плачущего старика.

— Шел я по двору. Вдруг кто-то сзади накинул мешок на голову. Схватили меня, стукнули по зубам, скрутили руки, заткнули рот, — рассказывал Никулыч, — кинули на тачку и повезли. Потом вытряхнули на мусор и ушли. Пока выпутался я из мешка да вылез из ямы, никого в депо не осталось — работа-то ведь кончилась. Не пойду больше к проклятым бунтовщикам…

Безусловно, после этого ему там и делать нечего. Со стороны послать — не выйдет! После арестов рабочие насторожились. Надо из работающих кого-нибудь подкупить. Вавилов советует завербовать Белоконя, но как? А вдруг он не согласится, да еще расскажет? «Верба» сам не может с ним говорить…

От забот и неприятностей Александр Никонович похудел и давно не появлялся на четвергах у Савиной. Не до развлечений! Военное положение действовало в крае по-прежнему. Можно было, не стесняясь, арестовывать и высылать рабочих. Но толку-то в этом мало. Скольких уже выслали и, кажется, главарей всех разгромили, а кто-то вновь орудует, и до сих пор не выяснено, кто именно.

Передавая Вавилову очередное письмо через хозяина, Плюхин решил вызвать его для откровенной беседы.

Константин пришел на тайную квартиру поздно ночью. На осторожный условный стук дверь отворил сам Плюхин.

Вавилов был одет в какой-то кожух, лицо наполовину закрыл меховым треухом. Даже шеф не узнал его в первое мгновение. Войдя в маленькую комнатку с плотно закрытыми ставнями, Константин сбросил треух и кожух и вопросительно взглянул на начальника.

— Садитесь, Константин Ефимович! — пригласил Плюхин. — Надо нам с вами вместе разобраться толком в том, что происходит. Что мешает вам выполнять наш план? Плохо дело!

— Да, дела невеселые, Александр Никонович, — подтвердил «Верба», понуро опуская голову. Вид у него был удрученный, и он избегал взгляда Плюхина.

— Вот послушайте, какой рапорт представил мне господин уездный начальник, — предложил Плюхин.

Вынув из папки исписанный лист и пробегая его глазами, он прочитывал вслух отдельные строки:

— «Господину помощнику начальника Омского жандармского управления по городу Петропавловску. Полицейский урядник двенадцатого участка мне донес… учитель Воскресенского сельского училища Алексей Николаевич Климов… сидя у урядника, выразился: „Сколько государь ни упирался, но наконец собаку палка заставила, и против воли он объявил свободу… царь наш не из умных… управление царское — не сегодня-завтра не будет, а будет управление народное…“»

Кинув лист обратно в папку, Плюхин сказал:

— Такой рапорт он направил военному губернатору области. Вы понимаете, что это значит?

Вавилов смотрел на него, не отвечая.

— Это значит, что агитация большевиков вышла за пределы города и распространяется по селам, захватывает сельскую интеллигенцию, — произнес жестко жандарм, расхаживая по комнате.

Он говорил таким тоном, как будто винил в этом Вавилова, и тот невольно втянул голову в плечи. «Бьют со всех сторон».

— Голову вешать не следует! — подчеркнуто бодрым тоном заговорил Плюхин. — Бороться надо. Это их последние усилия, скоро будет конец…

Константин распрямился и, жадно слушая утешительные слова, поднял глаза на Плюхина.

— Рассказывайте подробно, что происходит у железнодорожников и кто сейчас там смутьянит, — приказал Плюхин.

— Только недавно мне удалось установить, что Федулов не сразу бежал из города, а две недели, тайно от меня, сколачивал новую группу вокруг приехавшего из Омска большевика, — с готовностью начал рапортовать «Верба». — Куда уехал слесарь, пока узнать нельзя, и кто этот большевик — тоже. Новых людей в депо много, и который именно он, неизвестно. Связь поддерживается по цепочке. Наездами из Омска бывает здесь некий Ястребов…