Братья закивали головами.

— Вам, Екатерина Максимовна, может, чем помочь надо, пока Гриши нет?

— Спасибо, Алеша! Пока ни в чем нужды нет. А уж если… — Она не договорила, но Алексей понял ее. — Тогда работать начну, белье стирать буду, ребята большие, помогут мне. Вот Федотовой жене сейчас помочь надо, к ней сходите.

— К ней и к Семиной товарищи уже пошли, — сообщил Шохин.

Катя ласково посмотрела на него. «Хорошо, что товарищи про семьи арестованных не забывают», — говорил ее взгляд. Алексей посидел еще минут двадцать, послушал чтение Гришиных сыновей, задушевно поговорил с его женой и встал, собираясь уходить.

— Мы с Полей Мухиной завтра пойдем с передачей в полицию. Коль увидим их, так я вечерком забегу к вам, — пообещала Катя.

…На следующий день рабочие хотели уйти тоже после восьми часов работы, но у всех выходов оказались полицейские. Федулов и Алексей, ожидавшие с утра какой-нибудь провокации, вполголоса передали работавшим за ними:

— Ни с места! Оставайтесь у станков!

Из слесарей захватили трех человек, подошедших к дверям, а из соседних — токарного и кузнечного — восемь. Арестованных немедленно отправили в полицию, а выходы охранялись до гудка. Вооруженная охрана стояла на выходах из цехов еще три дня. Большевики разъяснили рабочим причины поражения забастовки и предложили отказаться от явочного установления восьмичасового дня, так как из этого ничего не выйдет. Работать под надзором полиции, давать возможность продолжать аресты не стоит, и рабочие прекратили свои попытки.

Восемнадцатого полицейские не явились, а девятнадцатого в Петропавловске был обнародован манифест царя. Вечером члены подпольной организации железнодорожной и городской собрались за монастырским кладбищем.

— А где же Костя? — спросил Белоконь.

— Его сегодня не удалось предупредить, — ответил Хатиз. — Он все время был у своего хозяина.

Федулов быстро взглянул на Хатиза, тот опустил глаза.

«Сутюшев подозревает по-прежнему Вавилова и, вероятно, просто не сообщил ему», — подумал он.

Открывая собрание, слесарь сказал:

— Товарищи! Царь обещает неприкосновенность личности, а пятнадцать наших товарищей томятся в тюрьме. Почему же полиция, вперед нас узнавшая о манифесте, до сих пор не выпустила их на свободу? Царь испугался стачек и поэтому щедр на посулы, но поверьте, это только уловка, попытка расколоть наши ряды, обмануть легковерных…

Активным противником его на этот раз оказался Белоконь.

— Тебе что-то, Антоныч, все в черном свете кажется. Победе радоваться надо! — кричал он. — Пойдем завтра все к полиции, потребуем — освободят…

После бурных споров решили немедленно организовать демонстрацию. Участники демонстрации должны были встретиться возле городского сада, дойти до полиции и потребовать освобождения арестованных товарищей, потом пройти до конца Вознесенского проспекта и возвратиться к железнодорожному вокзалу. Рабочих менового двора обещал привести Хатиз, городских и молодежь — Абдурашитов…

Лозунги железнодорожники написали крупными буквами на кумачовой полосе, прикрепленной с двух сторон к длинным древкам.

«Мы требуем действительной неприкосновенности личности, свободы слова, печати, собраний и союзов», — можно было издалека прочитать на ярко-красной полосе. За исключением первых слов, остальные были взяты из царского манифеста, поэтому когда железнодорожные рабочие с этим лозунгом шли стройными рядами, полицейские косились на них издали, но близко не подходили. Возле городского сада железнодорожников уже ждала толпа городских рабочих, служащих, учащихся… Всего демонстрантов собралось около четырех тысяч человек. Длинная колонна, занявшая всю ширину мостовой, производила внушительное впечатление. На тротуарах возле домов толпились городские обыватели. Они громко читали лозунги, обменивались впечатлениями, немногие переходили на мостовую и присоединялись к демонстрантам. Против управления полиции колонна остановилась и повернулась лицом к зданию. Передние ряды начали громко повторять:

— Мы требуем действительной неприкосновенности личности…

Скоро вся четырехтысячная колонна грозно повторяла:

— Требуем действительной неприкосновенности личности…

Плюхин, сидевший в своем кабинете, явно нервничал. Что, собственно, он может сделать? Требуют то, что написано в царском манифесте, и хотя данные обещания несомненно не будут выполнены, но нельзя же сейчас об этом им сказать. Вызвав своего помощника, полицмейстер приказал ему:

— Выйдите через двор и немедленно предложите Маслакову организовать демонстрацию членов Союза Михаила Архангела с царским портретом. Пусть встретят этих у вокзала. Без подталкивания никогда сам не догадается, — брезгливым тоном добавил он, прислушиваясь к гулу, становившемуся с каждой минутой громче и грознее.

Выждав несколько минут после ухода помощника, Плюхин обдернул мундир и вышел на парадное крыльцо. Колонка смолкла.

— Что вы хотите, господа, от управления полиции? — громко спросил полицмейстер, заложив пальцы левой руки за отворот мундира.

— Полиция лишила свободы пятнадцать железнодорожных рабочих только за то, что они вместе с нами хотели улучшить свое положение, — раздался молодой голос из задних рядов.

Говорил Шохин, но полицмейстер не мог его разглядеть, так как несколько молчаливых рабочих стояли плотной стеной перед говорящим: так было условлено заранее.

— Рассмотрение дела закончено сегодня, и завтра их уже не будет в полиции, господа, — ответил полицмейстер.

— Вы точно выполните ваше обещание? — спросил тот же голос.

— Для всех нас манифест его императорского величества закон, — высокомерно ответил Плюхин, повернулся и ушел в здание.

Колонна двинулась по проспекту. Все так же присоединялись одиночки, но вдруг многие начали отставать. Когда демонстрация, возвращаясь, дошла до городского сада, число демонстрантов уменьшилось вдвое. Антоныч уловил сзади шепот: «Черносотенцы нападут на демонстрантов…» — и сразу понял, почему столько отсеялось по пути. Подозвав Хатиза Сутюшева, слесарь предложил ему свернуть с городскими рабочими и молодежью к меновому двору, а железнодорожников предупредил, чтобы не поддавались на провокацию, не вступали в драку и возле вокзала немедленно разошлись по домам.

Черносотенцев железнодорожники увидели, повернув к вокзалу. Это были самые подонки городского населения. Они несли портрет Николая Второго и нестройно ревели: «Боже, царя храни!» Впереди шел огромный, растрепанный Егор Маслаков, известный в Петропавловске драчун и пьяница, за ним — два его компаньона. Все трое занимались подрядами и жестоко грабили городских возчиков и грузчиков.

Маслаков вел своих головорезов так, чтобы столкнуться с железнодорожниками.

— Сверните направо, по другую сторону сквера, и расходитесь по домам, — скомандовал Антоныч, пробираясь в передние ряды.

— Шапки долой перед портретом его царского величества! — заревел Маслаков.

— Иди ты к дьяволу со своей черной сотней! — послышались голоса рабочих.

— А, ты так! — размахивая кулаками, заорал «полицейский архангел».

Его оттолкнули. Начиналась драка. Несколько городовых стояли у вокзала и равнодушно смотрели на происходящее.

— Товарищи, защищайтесь, отходя! Не поддавайтесь провокаторам! — кричал Алексей.

Железнодорожники, выставив заслоны из наиболее сильных, быстро уходили в разные стороны.

Неожиданно прогремел выстрел. Пуля пронзила портрет царя.

— Бунтовщики! Стреляют в портрет государя-императора! — завопил Маслаков.

Полицейские кинулись на его крик. Но железнодорожников уже не было. Выстрелил кто-то из черносотенцев.

— Дурачье! Ничего толком не могут сделать. Арестовать, конечно, кое-кого можно, но попробуй докажи! — ворчал Плюхин, выслушивая Маслакова. — Надо было избить несколько человек и потом сунуть кому-нибудь пистолет…

Маслаков чесал кудлатую голову. Уж очень они скоро все ушли, да и кулаки у некоторых из них покрепче его — слесари, кузнецы…