Администрация заволновалась. Особенно суетился старый мастер. Он бегал от одного к другому и шипел:

— Бунтовать вздумали? Стоите, как истуканы, думаете, так вам это и пройдет?

Больше всего вертелся возле Федулова и Шохина — политических ссыльных, но те молчали, как и все. Только Потапов не выдержал и в ответ на приставания мастера громко бросил:

— Иди ты к Гапону!

Кое-кто засмеялся. Никулыч помчался из цеха.

Через час рабочие приступили к работе.

О протесте железнодорожников против петербургского расстрела скоро знал весь город. Городские рабочие, молодежь, простой народ говорили об этом с восхищением, а полковник Шмендорф, сидя в, гостиной Савиной, сказал:

— Бунтовщики, мерзавцы! Всыпать бы им нагаек! — И гневно глянул на полицмейстера: до сих пор не нашли зачинщиков.

Калерия Владимировна недовольно поморщилась и жеманно произнесла:

— Господа, прошу не забываться и в моей гостиной не говорить о грязных делах, из уважения к нам, дамам.

После минутной паузы разговор перешел на другие темы. Что считала хозяйка «грязным делом» — расстрел, нагайки или забастовку рабочих, — никто не осмелился уточнить, каждый понял по-своему. Либерально настроенные восхваляли Савину за гражданское мужество.

На собрании подпольщиков Федулов говорил:

— Рабочие нашего города созрели для стачечной борьбы. Надо быстрее готовить всеобщую стачку. Революция начинается…

— Я согласен с тобой, Антоныч, — ответил Вавилов. — Только не забывай: одни условия в депо, другие — на мелких предприятиях. Потом учти: поступок железнодорожников прекрасен, я не хочу его осуждать, но вместе с тем он предупредил наших противников. Пожалуй, теперь спешить — сорвать дело…

Начались горячие споры, и так как городских товарищей, сторонников Вавилова, было больше, то решили всеобщую стачку перенести на конец лета, исподволь подготовляя к ней рабочих.

Когда расходились по одному из конспиративной квартиры, Антоныч шепнул Шохину и Потапову, чтобы они зашли к Мезину.

Спускались под гору разными дорогами, поэтому когда Федулов и Мезин пришли домой, Григорий и Алексей уже пили чай.

— Поешьте хоть немного. Разговорами сыты не будете, — пригласила мужа и Антоныча хозяйка дома Феона Семеновна, высокая, полная казачка с пышными косами цвета спелой пшеницы.

Она поставила кушанья перед запоздавшими и налила им по чашке чая.

— По нашей вине Вавилов ведет меньшевистскую пропаганду в городской организации. Они не готовят рабочих к революции, а путают, — заговорил Федулов, как только за хозяйкой закрылась дверь.

— Ты, Антоныч, малость преувеличиваешь, — перебил его Мезин. — Знамо дело, городские не то, что железнодорожники, но многие уж раскрыли глаза…

— Мне кажется, что забастовку у нас надо связать с омскими, — словно размышляя вслух, произнес задумчиво Потапов.

— Верно, Гриша! — живо отозвался Алексей. — Если в Омске и Петропавловске сразу забастуют железнодорожники, вся купеческая машинка остановится. Да еще подгадать к ярмарке…

— В этом вы правы, но ярмарка-то начнется осенью, а пословица говорит: «Дорога ложка к обеду». Сейчас по всей России идут забастовки, надо и в нашем глухом краю будить людей, не отставать, — сказал Антоныч, отодвигая стакан и вставая. — Я позвал вас к Степанычу затем, чтобы обсудить, каким способом лучше развернуть революционную работу на Спасском медеплавильном заводе с его рудником и угольными копями. Это далеко от нас, но все же ближе, чем от Омска. Кроме того, там поблизости уже кое-что есть — наш Палыч. Теперь ему нужно смелее вести работу…

— Все это верно, а как… — начал Мезин.

Антоныч подхватил:

— Возможность есть, Степаныч. У нас в депо работают двое — Иван Топорков и Исхак Кокобаев — организаторы забастовки на угольных копях в тысяча девятьсот первом году. Вернуться в Караганду им нельзя, но на рудники можно — шахтеры. Остановить рудники — станет и завод. По пути они заедут к Палычу, свяжутся с ним. Кокобаев — киргиз, его родные братья кочуют возле рудников, те, коль потребуются, помогут забастовщикам хлебом и мясом. Деньги на дорогу мы соберем, а уедут они с акмолинскими возчиками. Что вы скажете?

— Неплохо придумано, — после минутного молчания откликнулся Алексей.

Остальные утвердительно кивнули.

— А ты с ними говорил? — спросил Григорий.

— О поездке — нет, а о революционной работе — не один раз. Ребята горят желанием работать, поняли свою ошибку…

— Какую? — быстро перебил Григорий.

— Забастовка сорвалась из-за неверия в свои силы большинства рабочих, а они обиделись на товарищей, рассчитались и уехали в Петропавловск, — ответил Антоныч.

— Тогда и медлить нечего… Берусь достать деньги и договориться с попутными возчиками, — предложил Мезин.

— Мы с Алексеем подготовим прокламации, — отозвался Григорий, — а ты, Антоныч, поинструктируй и их и Палыча.

— Хорошо! Только помните: об их отъезде никто, кроме нас, не должен знать, — предупредил строго Федулов.

Ушли из квартиры по одному.

Бесконечной слепящей лентой тянется накатанная снежная дорога. Полозья поскрипывают не переставая, словно поют тоненькими голосками. Февральский мороз лют, особенно когда дует ветер, крутя струи поземки.

Тридцать саней, запряженных заиндевевшими лошадками местной породы, мелкой, но крепкой, двигаются на восток. Чуть заголубеет, трогаются из попутного пикета, всего на час останавливаются среди дня и темной ночью въезжают в гостеприимные ворота для ночлега, а все же за зимний день больше, чем двадцать пять верст, проехать не могут.

Возчики то и дело соскакивали с крепко увязанных горбатых саней и, похлопывая рукавицами, бежали за санями. Мороз пробирал до костей. Иногда они начинали бороться между собой, чтобы согреться.

— Эй, Вана, берегись! — закричал молодой звучный голос, и возчик в казахском малахае, соскочив с третьих саней, в несколько прыжков догнал идущего впереди.

Они толкали друг друга до тех пор, пока Иван Топорков не сказал:

— Хватит, Исхак! Я согрелся!

Степаныч устроил Топоркова и Кокобаева с обозом, везущим красный товар акмолинскому купцу Никитину. Везли их бесплатно, за то, что они дорогой помогали хозяину ухаживать за конями.

— Проехали Ак-Куль, дня через два будем в Акмолинске, а через пять — в Родионовке. Начнется работа, за которую нам могут заплатить и тюрьмой. Не боишься, Исхак? — спросил Топорков, отгибая воротник, стоящий колом, и открывая багровое от мороза лицо.

— Три года назад я сказал: «Пойду с тобой, Вана», — и пошел. Зачем обижаешь? — сердито проворчал молодой казах.

Топорков засмеялся и похлопал его по плечу.

— Сердиться не надо. Хотел еще раз предупредить. В ауле живут не только твои братья, там и бай ваш живет. Ты приедешь — спросят, где был. Станешь звать родичей помогать рабочим — ему разве понравится? Он может на тебя пожаловаться приставу. Помнишь, что говорил Антоныч?

— Помню все, брат… — начал Исхак, но яростный рывок поземки засыпал его снежной пылью, и он принялся вытирать рукавицей лицо, отвернувшись от ветра.

Топорков закрылся зипуном и боком пошел вперед. Вскочив на передок саней, он повернулся спиной к ветру и задумался.

Почти три года работал Иван в депо и многое понял за это время. Год назад вошел в подпольную организацию, и что бы ни случилось с ним, не свернет теперь с избранного пути. Тогда, в 1901 году, он организовал забастовку в Караганде, ее сорвали такие, как Евдоким. Топорков ясно представил себе лицо Молотилина, его подобострастный тон при разговоре с Рязановым…

«Да, прав Антоныч, — думал шахтер, — за Евдокимов надо бороться, а не убегать от них, как сделали мы тогда. Нищета их калечит. Хорошо мне одному, а у Евдокима куча детей. Со мной пошел Исхак, а я сам был тогда слеп, как новорожденный щенок… Антоныч говорил, что в России начинается революция», — вспомнил Иван, и горячая радость словно согрела его. О том они расскажут рабочим далекого рудника, те тоже включатся в общее дело…