Саша взглянул на мать и склонил голову.

Слесари охотно приняли предложение Кати, переданное им громогласно в цехе Сашкой, — первый заработок учеников обмыть с учителями. Улучив минуту, когда возле Ивана Даниловича никого не было, Саша шепнул ему слова матери об Антоныче. Тот вздрогнул, внимательно посмотрел на Сашку и вдруг бодро начал насвистывать про гордого «Варяга».

В воскресенье слесари, принарядившись, пошли к Потаповым. Матери их учеников приготовили полбутылку и кое-что закусить. Пока сидели за столом, разговор шел о будущем молодых слесарей, сидевших тут же. Когда ушла Пелагея и Сашка со Стенькой, захватив младших братьев, убежали на улицу, Иван сказал:

— Ну, Катерина Максимовна, рассказывай все, не таись от нас. Видно, зря мы приуныли…

Говорили долго и горячо. Вечером Жуков и Коньков шли в обнимку по поселку и пели «Варяга», притворяясь пьяными.

— Вот нас и восьмеро, да и Полюшку с Семеновной считать можно, — говорила Катя Мезину при очередной встрече.

— Их-то считать можно. Хоть и не больно прытки, да верны, — ответил он. — А Костя-то совсем откачнулся, глаз не кажет. Видно, испугался, заячья душа!

О том, что Вавилова давно нет в Петропавловске, они еще не знали. Сторожиться приходилось — черносотенцы совсем распоясались. Каждый из подпольщиков потихоньку искал своих людей, но только среди тех, с кем был связан по работе или соседству.

Узнали об его отъезде случайно.

Как-то вечером к Кате, сидевшей на завалинке с вязаньем, подошел сосед, старый проводник Колышкин. Разговаривая о том, о сем, он, оглянувшись по сторонам, тихо сказал:

— Даром ребята страдают в ссылке, да и вы с Пелагеей мучаетесь. Все пропало! — И, тяжело вздохнув, опустил голову.

Колышкин часто бывал у Потаповых при Григории. В подпольную организацию он никогда не входил, но и после ссылки слесарей не пропускал ни одного собрания рабочих, его считали революционно настроенным и надежным.

Посмотрев на железнодорожника, Катя почти шепотом, но убежденно ответила:

— Нет, Фома Афанасьевич, не даром! За нашу рабочую правду страдают они. Головы вешать не следует…

— Эх, Максимовна! И я так раньше считал. Что враги нас били, так то одна статья, а вот как те, что за собой вели, отвернулись от нас, то уже сил лишило, — с горечью произнес Колышкин. — Сколько раз слушал я его на собраниях, звонил он языком: «Товарищи, товарищи», — а теперь и взглянуть не захотел…

— Да кто же это? — вскрикнула Катя.

— А Константин-то. Подошел к нему в вагоне, а он и рыло в сторону. Барином едет в Москву. Я еще на вокзале заметил: два холуя его провожали… — с обидой рассказывал проводник.

«Как же так? — оцепенев, думала Катя. — Неужто не мог сообщить, куда едет?» Ей вспомнилось, как задушевно разговаривал у них в доме Вавилов с Гришей.

— По нему не суди, Афанасьич! Всегда он меньшевиком был, да многие верили ему, говорил — как маслом обволакивал. Меньшевики с рабочими шли, пока через них себе места потеплее хотели захватить, а пришло тяжелое время — они в кусты. Есть у рабочих своя партия — большевистская. Большевики и теперь с народом идут — победу ему помогают ковать, с большевиками идти надо, — горячо заговорила она. — Не боюсь тебя, дядя Фома, ты не предашь, откровенно говорю…

— Спасибо, Максимовна, за доверие. На душе посветлело, будто на велик день, — с чувством произнес он, когда Катя смолкла. — Кое-кому своим скажу, унынье разгоню, но тебя поминать не буду, — вставая с завалинки, говорил с волнением старый железнодорожник.

После ухода Колышкина Катя пошла кормить сыновей. Спать надо им ложиться, рано ведь встают.

За ужином Сашка часто поглядывал на мать значительным взглядом, но та, уйдя в свои думы, не замечала этого.

Когда Мишка, простясь с матерью, ушел за печку, Саша шепнул:

— Дядя Ваня велел тебе сказать: «Нашего полку еще прибыло», — она, мол, поймет.

Улыбнувшись сыну и погладив его вихрастую голову, Катя тихо проговорила:

— Хорошо, сынок! Ложись, а я посижу немного. Чулки к зиме всем понадобятся.

Скоро братья крепко спали, а мать их вязала у коптилки и размышляла об услышанной новости.

«Отнесу с утречка белье купчихе Носовой да сбегаю под гору. Сказать надо Степанычу», — решила она и хотела уже гасить коптилку — за день намоталась, — но в это время кто-то осторожно постучал в окно. Затенив свет рукой, Катя поглядела на улицу. Видно было, что стоит высокий, широкоплечий мужчина в черной поддевке. Стараясь не стукнуть дверью, она вышла в сени.

— Откройте, Катерина Максимовна, не бойтесь! Большую новость вам о вашем муже Григории Ивановиче привез, — тихо сказал за дверями незнакомый голос.

Услышав о Грише, Катя, не раздумывая, выдернула засов и впустила позднего гостя.

— Нас никто не услышит? — спросил он.

Катя молча прошла в горницу, пригласив его кивком головы.

Не снимая низко надвинутого картуза, из-за чего при крошечном огоньке коптилки нельзя было рассмотреть лица — виднелись только пышные рыжие усы, незнакомец достал из внутреннего кармана черной бекеши папку и молча протянул хозяйке.

Катя машинально открыла первый лист и увидела лицо Константина, хотя и более молодое, чем то, которое знала. «Вавилов-Верба», — прочитала она, еще не понимая, что это значит, но вся сжавшись от тяжелого предчувствия.

— Читай дальше, — сказал гость.

Все более бледнея, она прочитала расписку и характеристику провокатора и почти упала на скамью.

— Предатель! — шептали ее помертвевшие губы.

— Всех, кого здесь арестовали, начиная с вашего мужа, выдал жандармам он. Я не ваш, обманывать не буду, но этот негодяй и мне сделал зло. Куда бы он ни приехал, везде будет предавать ваших товарищей охранке, — говорил каким-то мертвым голосом странный посетитель. — Это дело я купил у жандарма, Вавилова-«Вербы» здесь нет. Вы по своим тайным связям можете найти его.

Он замолк, потом вынул из кармана сверток и положил на стол.

— Шпик всегда предупреждал о ваших забастовках, помогал их срывать, — после короткой паузы снова заговорил он. — Ищите подлеца! Эти деньги я оставлю вам — с деньгами скорее разыщете. — В голосе его звучали ненависть и глубокое страдание.

Катя встала и хотела о чем-то спросить.

— О нашем разговоре никому не следует знать. Я отчета не потребую: от ваших мерзавец нигде не скроется, — быстро проговорил незнакомец и пошел к дверям.

Катя, почти ничего не сознавая, молча последовала за ним.

— Прощайте! — коротко бросил он, выйдя из сеней. — Закрывайтесь. — И постоял у дверей, пока она задвинула засов.

Вернувшись, Катя с отвращением и гневом посмотрела на фотографию предателя: «Губил всех и дело, а ему верили, — думала, чувствуя, как от невыносимой тоски кружится голова, все тело становится будто свинцом налитое. — Может, еще кто есть такой… Как же угадать иуду, как уберечься от него? — И вдруг вспомнила про свет: — А если кто подсматривал?»

Катя унесла все в кухню, плотно прикрыла дверь в горницу, вынув кирпичи, спрятала в потайной уголок папку и сверток с деньгами, погасила свет и потом дала волю слезам.

— Гришенька, Гришенька мой, вот кто разлучил нас! — беззвучно рыдая, шептала она.

— Сколько раз говорил нам Антоныч, что предатель он, не верили мы! — стонал Мезин, мечась перед Катей по сеням. — Я, старый дурак, повел его к Максиму, когда последний раз пришел этот «Верба» — каяться за меньшевистское выступление. Все меньшевики предатели…

— Думать надо, как других упредить, — тихо произнесла Катя. — В Москву уехал. Видно, много денег за рабочую кровь получил. Связи-то у нас ни с кем сейчас нет…

— Ждать придется, Максимовна! Хорошо, что про Антоныча я не проболтался извергу, он ведь тогда предупредил об аресте, видно, думал, что в Омске схватят, да чтоб нам глаза замазать. Понял теперь я, — ответил Мезин. — Пойдут дела лучше, найдем змея, на клочья растерзаем.