А Гриша с Федотом в вологодской глухомани мучаются. Разогнали их по разным местам. И Алеша ведь там, а увидеться не могут…

— Подожди! А Стенька как же? Им еще труднее. Нельзя товарища забывать, — быстро заговорила Катерина, будто проснувшись от тяжелого сна.

Пухлые губы Сашки растянула улыбка, взгляд серых глаз стал хитрым. Раз про Стеньку спросила, значит согласна.

— Поди, мы с ним кореши, — солидно произнес он. — У дяди Савелия будет учиться Стенька, и тиски наши рядом. А ты как думала?

Младший, Мишка, худенький, вытянувшийся, как тростинка, вертелся тут же, прислушиваясь к разговору старшего брата с матерью. Он понял, что Сашка теперь станет спешить, как когда-то отец, по гудку в депо, а ему придется одному ходить в школу и терпеть насмешки мальчишек за чиненые брюки, невзрачный кожушок. При Сашке не больно лезли — он как двинет! И Стеньки Мухина не будет, а Ванятка малыш, за него самого надо заступаться…

Мысль, что он, Мишка, теперь опора Ванюшки Мухина, мальчика неожиданно развеселила. «Ну и пускай, они будут в депо учиться, а мы с Ванькой в школе. „Рабочие не сдаются“», — подумал он отцовскими словами и с независимым видом пошел к столику, где лежали книги и тетради. Теперь Сашке они не нужны. Он будет по ним учиться, — и Миша начал укладывать все книги, свои и брата, в аккуратные стопки.

Сашка проводил брата взглядом и стал ревниво следить за его руками. Хотел крикнуть, чтобы он не трогал его книг, но, вспомнив, что теперь не школьник, а рабочий, солидно, петушиным баском, сказал:

— Береги, они и на будущий год тебе годятся, — за них ведь деньги плачены.

Мишка не удостоил его ответом. У него всегда книги как новенькие. Вон и Ванюшка по ним учится. Это сам Сашка рвал да чернилами пачкал, а теперь еще ему наставление читает…

Но когда днем мать убежала к Пелагее Мухиной — надо все подготовить для молодых рабочих, завтра в депо пойдут, — братья забились за печку и, забыв об утренних обидах, делились задушевными мыслями.

— Помнишь, папаня тогда сказал: «Помогайте, сыны, матери»? — говорил Саша, обняв брата за худенькие плечи. — Она, мамка, у нас, знаешь, какая. Падать будет, а не пожалуется. Я чуток крепше тебя, да и на два года постарше, мне и надо скорей на работу. Месяца через три дядя Иван по трешке обещает давать. А ты, Миш, по дому помогать будешь, вот мамке и легче станет. Верно?

— Верно, Саша! Только я еще подрасту и тоже работать пойду…

— Чудак ты, браток! Дело покажет. Ты не смотри, что рабочие молчат сейчас: они силы копят да потом как двинут…

У Миши задергались узенькие плечики, и он, уткнув голову в поднятые колени брата, откровенно заплакал, прошептав:

— О папане соскучился…

— Малыш ты у меня, — поглаживая мягкие волосенки, тоном взрослого говорил Сашка, но губы у него кривились и предательская соленая влага заволокла глаза.

Мать, вернувшись к вечеру, нашла своих сыновей спящими за печкой, тесно прижавшихся друг к другу.

…Петропавловская подпольная организация почти полностью была разгромлена. Оставшиеся в городе несколько старых подпольщиков почти не встречались. Были и такие, которые совершенно пали духом и ни о чем слушать не хотели.

Но кожевники не забыли Валериана и, встречаясь с возчиком Володькой, вполголоса спрашивали:

— А где он? Вернется к нам?

Или говорили:

— Скажи, ведь не всегда так будет?

Условия труда после забастовки стали более человеческими, но главное — они поверили, что не только хозяева могут требовать свое, что без них не обойтись богачам…

Только самым надежным отвечал Владимир: не робейте, наше все впереди.

Не раз вздыхали старые слесари, поглядывая на верстак, с которого перед ними выступал Касаткин, «наш товарищ», как они любовно звали его. Вспоминали Антоныча, Шохина, Гришу Потапова, Федота, но каждый про себя, не делясь сокровенным даже с близкими товарищами. По депо шныряли новенькие, кто их знает, может, шпики? Лучше до поры до времени молчать.

Степаныч засел у себя в подгорье. Что ему делать? Никто не скажет, не поучит. И Константин перестал теперь заглядывать к нему. Встретил на днях в городе. Таким фертом вырядился, с барышней на пролетке едет… Прищурил один глаз: узнал, мол, тебя, а поздороваться не захотел.

В один из августовских теплых вечеров, когда Мезин сидел на лавочке перед домом, к нему подошел то ли мастеровой, то ли мелкий торгаш.

— Здорово, Степаныч! Как живешь-можешь? — сказал он, присаживаясь на скамейку.

Мезин с удивлением оглядел его. Прошло то время, когда вот так появлялись незнакомые, потом говорили пароль и сразу становились родными.

Незнакомец с чуть заметной улыбкой понаблюдал за ним, потом, наклонившись, шепнул:

— Касаткина помнишь?

Степаныч медлил с ответом. Так и шпион мог сказать. Может, ловят его.

— Почерк знаешь? — спросил неизвестный, видимо поняв ход его мыслей. — Письмецо от него привез.

Мезин встал и, не отвечая на первый вопрос, позвал неожиданного гостя в дом. Тот охотно пошел за ним.

Когда вошли в угловую комнату, Степаныч недоверчивым тоном потребовал:

— А ну, покажь, что за письмо?

Гость, не обращая внимания на суровость хозяина, сел прямо на пол, стащил сапог, складным ножом оттянул каблук, вытащил мелко исписанный листок бумаги и, не вставая, подал Степанычу.

Взглянув на первую строчку, Степаныч просветлел: он, Валериан, писал!

— Помню, помню, дорогой! Да откуда ж ты явился-то к нам? — заговорил он обрадованно, наклоняясь к гостю.

Тот деловито постучал по каблуку ручкой ножа, осаживая поднятые слои кожи, надел сапог на ногу и ловко вскочил.

— Эк вас здесь столыпинские ищейки перепугали, — улыбнулся он.

— Феона! Феона! Чай готовь! — закричал Степаныч в другую комнату, чтобы скрыть смущение.

— О чае не беспокойся! Сматываться сейчас же надо, чтобы и действительно шпиков к тебе не привлечь, — остановил его гость. — Лучше пусть хозяйка на дорогу хлеба положит, будто на базаре купила, да десятку дай, если есть, обезденежил совсем.

Степаныч вышел из комнаты. Поговорив с женой, он быстро вернулся, достал четыре пятишницы из кармана и протянул гостю.

— Пробираюсь в Россию. Думаю, скоро дела будут улучшаться. Вы на рожон зря не лезьте, но готовьтесь! Валерьян там вам пишет, только поосторожнее с письмом, — предупредил незнакомый товарищ.

Феона Семеновна, чуть приоткрыв дверь, подала что-то завернутое в новый коленкоровый лоскут. Он, взглянув, одобрительно кивнул головой.

— Теперь, браток, выйди на улицу, глянь — никто там не болтается? Пару кварталов пройду, тогда докажи, где был, — быстро и весело говорил он.

Они троекратно поцеловались.

— Ну, голову не вешать! В пятом году была репетиция, а скоро и спектакль поставим. — Гость похлопал Степаныча по плечу и вышел.

Степаныч, бодрый, словно помолодевший, вернулся в комнату. Заперев изнутри ставни, он принялся читать драгоценный листок.

— Здорово, Максимовна! А я за тобой пришел. Хозяйка взялась за генеральную уборку, так просит прийти хоть на полдня, помочь ей, — говорил Степаныч, войдя к Потаповым утром.

По тому, как он лукаво щурил глаза, Катя сразу поняла, что дело не в уборке — случилось что-то хорошее, не терпится Мезину сообщить ей поскорей.

Саша уже ушел в депо; Мишка, посматривая на гостя, складывал в самодельный ранец книги.

— Вот сынка в школу отправлю, да и пойду к вам, — сказала Катя и добавила, обернувшись к сыну: — Придешь, без меня поешь, а к приходу Саши я вернусь.

— Знаю, не впервые, — буркнул Мишка и пошел из комнаты.

«Не походит на тех, что за матерью приезжали, а зовет убирать, — думал мальчик. — Кто ж это? Сашка бы живо догадался…»

Степаныч, простясь, вышел вслед за ним. Негоже задерживаться: бабы глупости сплетут на Катю, а то и шпик какой пронюхает.

Прибрав наскоро постели, Катя завязалась платком и, чуть не бегом, отправилась к Мезиным. Встретил ее у ворот сам Степаныч. Радостно возбужденный, он сразу сообщил: