— Ты про письмо-то расскажи, — опять не выдержала Вера.
Но Мария Михайловна не обратила на ее просьбу никакого внимания. Была она подавленна, с остановившимся взглядом — вся в себе.
— О его смерти, — тихо, печально продолжала она, — мы узнали к концу лета, а могли бы и раньше узнать. Но разве человеку ведомо распознать предчувствие? Было воскресенье, и стали мы с мамой пороть пальто: осень уже подходила, пора перешивать. Распороли, и вот под высоким подгибом, видим, заметаны широким стежком бумаги. Вспороли — письма. Мамане сразу дурно, а я верчу листки. На одном — по-иностранному написано, но не по-немецки. Немецкий-то я в школе учила, да и в войну наслушалась. А на другом — по-русски, но уж больно неграмотно. Вчиталась — и самой плохо. От его товарища. Сообщал о смерти Егора.
Мария Михайловна надолго замолчала. Сидела сгорбившись, вытирала платочком слезы. Но вот выпрямилась, опять посуровела.
— Об английском письме мы боялись кому и сказать. Я хотела его сначала сжечь, но маманя, слава богу, не позволила. Так и хранили в комоде под бельем. Вместе с другим, от товарища. Вера, поищи письма в комоде, — приказала Мария Михайловна. — Долго нам неведомо было, что же Егор пишет. Догадывались, что ей. Вот только как Верушка подросла, мы кое-как его перевели. Так и оказалось — к ней, к Елизавете. О любви своей пишет. Да-а… И надо же как всегда получается, — продолжала Мария Михайловна, — в тот же день приносят странный конверт. Мы аж испугались: что такое? А в нем — мое последнее письмо к Егору и справка-свидетельство о его смерти в туберкулезном диспансере. Вот как! Маманя этого горя уже не вынесла. Зимой я ее похоронила. Славная она у меня была — тихая, работящая.
И опять замолчала, тягостно и покорно. Вроде бы все рассказала. Теперь письмам черед. Сидела окаменевшая, в глубокой думе.
— А закурить можно? — заискивающе попросил ее зять Борис Зяблов.
— Да уж курите, — позволила Мария Михайловна, тяжело поднявшись со стула. Она пошла в комнату, где задержалась Вера в поисках писем.
Все трое мужчин жадно закурили…
* * *
Письма были написаны на листках школьной бумаги, давно пожелтевшей.
Сприветом квам Евдокия Андревна и Мария Михайловна оттоварища последних дней вашего сына и брата Егора Пошатаева, — читал Ветлугин. Вадим приблизился к нему, чтобы читать одновременно. — Саобчаю квам опечали Умер ваш сын и брат Егор Михалович который был совсем молодым нопроклятый туберкулес никаго несчадит ия разделяю ваше неоплакиваемая горе потомучто сильно уважал вашего сына и брата Был он хороший умный человек и много интереснава знал Егор передсмертию просил отправить квам посылку сдраповым пальто которое разрешили ему носить попричине мерзлости и кашля Атакже костюм продать икупить белава шолку таккак я имею васмошностъ Иотправить квам какможно скорей Скостюмом вышла задержка потому прошу вашего исвинения что несмог сразу выполнить паследнюю волю Егор Михаловича очем стыдно и переживаю Шешдесят рублей денег откостюма мы стоварищем пропили заупокой души Егорa очем также исвиняюсъ Ясебя квам неназываю попричине вам исвестной ипрошу порвать мои каракули когда получите потомучто миня срасу приснают ибудет крупная неприятность ая уже много настрадался ибольше нехочу Дачуть незабыл саобчить квам осамой главной просьбе Егор Михаловича чтобы вы послали какбудет можно письмо Лисавете в Англию. Он писал и говорил поанглицки как поруски что мы никак непадазривали Перед смертию Егор Михалович поведал нам стоварищем скоторым мы пропили шешдесят рублей икоторый тоже очень уважал Егор Михаловича что он так любит Лисавету что примает муки но приялбы самые страшные потомучто она ему жисть спасла когда он был впроклятом плену Ксему неизвестный квам человек товарищ вашего сына и брата досвиданья
— Вот он, человеческий документ эпохи! — воскликнул Татушкин. — Не так ли, Виктор?
— Да, так, — односложно ответил Ветлугин. Ему ни говорить об этом письме, ни комментировать его не хотелось. Руки обжигало другое письмо — Пошатаева. Он никак не мог сосредоточиться, чтобы читать. Так всегда бывает перед чем-то очень важным, перед последним, финишным рывком, от которого все зависит. А это письмо действительно было завершающим аккордом всех его усилий. А точнее — их усилий. Он посмотрел на Марию Михайловну. Она беззвучно плакала. И ее отрешенное лицо уже не было ни строгим, ни суровым, а по-женски бесконечно жалостливым.
Моя самая дорогая, моя самая любимая Лиза! — писал Пошатаев. — Я умираю далеко от тебя, но я хочу, чтобы ты знала, что я никогда никого не любил, кроме тебя. Мое сердце теперь навечно принадлежит тебе.
Прости меня, моя самая дорогая, моя самая любимая, что я не писал тебе писем. Честное слово, не мог. Отношения между нашими странами так быстро и так трагически испортились, что я не уверен, дойдет ли это, мое единственное и последнее, письмо до тебя.
Должен тебе сообщить, что тот майор в Портсмуте, к сожалению, оказался плохим человеком. Он не захотел мне поверить, то есть поверить в мою простую правду, и обвинял меня бог знает в чем, в таком, о чем и вспоминать не хочется… Поэтому-то не имел никакой возможности дать о себе знать. Время, конечно, восстановит истину, но мне уже до этого не дожить.
Лизонька, как бы я хотел, чтобы ты знала о моих мечтах. Все эти годы я только и мечтал о том, что мы будем вместе и будем счастливы. Мне всегда снился один замечательный сон. Ты — моя жена, и у нас трое детей. Старший из них — мальчик, и еще две маленькие девочки. В летний солнечный день, когда бывает высокое небо, мы отправляемся в наш русский лес по грибы. Нам радостно и весело всем вместе, и мы много смеемся. Поверь мне, я был счастлив все эти годы, несмотря на то что оказался в очень трудных условиях по возвращении на Родину. Твоя любовь, которую я увез с собой, делала меня счастливым.
Я не знаю, как сложилась твоя жизнь после нашей разлуки. Но я всегда мечтал, что мы будем жить в России и иногда навещать твоих родителей и братьев с их семьями на Джерси. Какое бы это было счастье! Но теперь я знаю, что этого никогда не будет. Мне суждено умереть, так и не увидев тебя хотя бы еще раз, моя самая дорогая, моя самая любимая Лизонька.
Прощай, моя любовь. Я знаю, что жизнь шла и после нашей разлуки, что она будет продолжаться и после моей смерти. Разреши мне на прощание пожелать тебе счастья. А я умираю счастливым человеком, потому что встретил в жизни тебя.
Всегда твой
Джордж.
P. S. Я верю, что мое письмо найдет к тебе путь. Может быть, через годы. Но придет час, и ты обязательно узнаешь о моей верной любви, Лизонька.
* * *
В обратный путь они ехали молча. На этот раз Татушкин не гнал машину. Ветлугин бережно держал в руках почтовый конверт с письмом Георгия Пошатаева к Элизабет Баррет. Он смотрел на красиво просвечиваемый солнцем лес, горделивый и торжественный в этот час. У него было такое чувство, что вот сейчас на одной из солнечных опушек он увидит застенчивого и приветливого Георгия Михайловича, сдержанно-радостную и помолодевшую Элизабет и высокого, красивого парня — их сына Джорджа. Двух маленьких девчушек, которые снились Пошатаеву в Караганде, воображение не рисовало. А вот эти трое чудились наяву, и он даже боязливо вздрогнул, когда вдалеке на обочине увидел три фигуры. Но это были женщины. После этого навязчивое видение само собой исчезло.
Татушкин прервал молчание:
— Не могу, Виктор, до конца понять, почему ты так упорно распутывал эту историю? Вернее, могу понять, но хочу от тебя услышать.
— А что ты хочешь услышать?
— Понимаешь, ты бы мог остановиться на официальной справке о смерти Пошатаева. Ты пошел дальше. Втянул меня, мы докопались до истины. И все же: что двигало тобой? Причем с самого начала, когда ты еще ничего не знал. Не знал самого простого: жив или мертв Георгий Пошатаев. Если жив, то каков он? Если мертв, тоже каков он? Он мог, он даже должен был оказаться недостойным. Это легче предположить. Плохое всегда выпирает на первый план. И недостойным не как человек, а недостойным редкой преданности юной Лизы, которая прожила всю остальную жизнь, осиянная первым удивительным чувством. Ты, вслед за ней, поверил в благородство души Пошатаева, в то, что он ничего не мог сделать дурного, потому что просто неспособен на это. Ты, конечно, через нее, но, мне кажется, через что-то другое, через то, что она просто подтвердила тебе, понял существо Пошатаева — он на предательство неспособен! И тут для тебя вопрос стоял не о предательстве Родины, нет! Ты знал, что этого не было. Вопрос стоял для тебя другой: предал ли он ее любовь? Так ли это, Виктор?
