— Да, пожалуй, так, — кратко согласился Ветлугин. Он волновался. Ведь до этой минуты, до этого подъема по лестнице он как-то не до конца сознавал, ч т о  ему все же уготовила судьба. Трудная миссия — разворошить печальную и даже трагическую историю военных лет, встретиться с живыми людьми, чтобы докопаться до истины.

Мария Михайловна ожидала их в дверях, молча провела в гостиную. Она держалась настороженно, но со спокойным достоинством. В гостиной их встретили ее дочь Вера и муж Веры — Борис Зяблов. Ветлугина и Татушкина усадили на диван. Мария Михайловна села на стул сбоку, а Борис и Вера — на стулья напротив гостей.

— Виктор Андреевич Ветлугин, — приподнято заговорил Татушкин, — старается восстановить доброе имя Георгия Михайловича Пошатаева. Он сам все расскажет по порядку.

Мария Михайловна глубоко, тяжко вздохнула. Она сидела на стуле прямо, положив руки на колени, теребя платочек. Ее лицо застыло в печальной суровости, подчеркнутой крепко сжатыми губами.

— Волею случая, — тихо начал Ветлугин, — я был втянут в грустную историю любви советского военнопленного Георгия Пошатаева и фермерской дочери Элизабет Баррет. История эта еще не закончена, как, я думаю, и любовь.

Он подробно вспоминал все, что знал. Вера, довольно живая, с хорошеньким свежим личиком, несколько раз ерзала на стуле, пытаясь, видимо, что-то уточнить, но Мария Михайловна оставалась окаменевшей, лишь изредка смахивала набегавшие слезы. Вера тоже не выдержала и завсхлипывала.

Когда Ветлугин кончил повествование, Мария Михайловна только и спросила:

— Сына-то его видели?

— Нет, — ответил Ветлугин. — Но знаю, что по профессии он судовой механик. Однажды его судно было в Ленинграде.

— Ой, брат-то двоюродный живет в Англии?! — испуганно-удивленно воскликнула Вера, забыв о слезах.

— Знать бы, когда в другой раз приплывет, — сказала Мария Михайловна, — мы бы с Верой обязательно поехали познакомиться.

— И я бы поехал, — вставил Борис Зяблов. Он был большой и неуклюжий и, похоже, очень добродушный, как все сильные люди. — А здорово бы было, если бы эти, — говорил он баском, — ну как их… ага, Барреты, ну, значит, приехали бы к нам.

— А они могут к нам приехать? — защебетала Вера. — Мы можем их пригласить?

— Я знаю, — сказал Ветлугин, — что Джордж Баррет собирался приехать в Советский Союз. Об этом упоминала его мать.

— Хорошо было бы, — задумчиво произнесла Мария Михайловна. — Мы бы хорошо его приняли. А сама-то не мечтает?

— Не знаю, — сказал Ветлугин. — Мне кажется, что она все еще верит, что Георгий Пошатаев жив.

— Чего бы ему не жить, — вздохнула Мария Михайловна. — Я-то его в последний раз видела, когда в армию провожали. Еще совсем девчонкой была. А потом война. О нем мы первом недоброе узнали — пропал без вести. Я-то еще в леспромхозе работала, — вспоминала она. — А уж потом, когда сама на войне очутилась, мамаша отписала, что оба наших старших брата — Кузьма Михайлович и Михаил Михайлович — погибли на фронте. Помню, мамашины каракули так слезами были залиты, что читать не могла. Дак ей двойной удар вышел: похоронки в одну почту принесли. А братья-то на разных фронтах воевали — Кузьма под Ленинградом, а Михаил был танкистом, в Курской битве участвовал. Вот как бывает.

Она надолго замолчала…

О своем третьем брате — Георгии — Мария Михайловна вспоминала не торопясь. Она пребывала в глубокой задумчивости, опустила голову. Лишь изредка взглядывала на Ветлугина.

— Уж как мамаша обрадовалась, когда после победы Егор объявился, — говорила Мария Михайловна, называя брата Егором, как его в семье звали. — Но радость горем обернулась. Тогда-то не очень разбирались. Сколько мужиков на войне поубивало? Вот то-то. А страна в разрухе лежала. Потому и считали: выжил в плену, так пойди отработай, где особенно нужно. И правильно. Сейчас-то, может, кому и кажется несправедливым, а тогда как закон принимали. Егор — тот тоже, может, и обижался, но мы этого не знаем. Мамаше он все писал, что как только сможет, так сразу к ней приедет, в леспромхоз. Он, конечно, ни разу про эту англичанку не упомянул. Потому что нельзя было. Мы-то сами навели такую справку, возможность у меня вышла. Но мы его не осуждали — экое дело! Жалели больше. Мы даже радовались, что не в предательстве обвиняют. Нам-то, Пошатаевым, это больно бы было. Тогда-то мы с мамашей и решили, что она дом продаст и ко мне переберется. И Егору еще об этом отписали.

Мария Михайловна опять вздохнула, помолчала.

— Думали мы, что Егор, как сможет, сюда приедет. На заводе ему цены бы не было. Он у нас способным к технике рос. Мальчишкой еще моторы чинил, да так хорошо, что все шоферы к нему стремились. Отец все мечтал, чтобы он на инженера выучился. Но война все переиначила. — И опять замолчала, задумавшись, Мария Михайловна. — А нам тогда с мамой ох как тяжело пришлось. Мы на него-то рассчитывали. Егорушка у нас добрый был, всем поможет. Я-то без мужа осталась, с Веркой на руках, — и она кивнула на дочь. — Мой муж в сорок четвертом погиб, еще до ее рождения. Мы на фронте даже и расписаться не успели. Онищенко — моя фамилия по второму мужу. Мы с ним сошлись в пятьдесят пятом году. У него тоже нелегкая судьба, горюшка в достатке хватил. Два года, как умер от инфаркта, — вздохнула она.

— Извините, Мария Михайловна, — вставил вопрос Татушкин, — а как вы во Владимире оказались?

— Здесь военный госпиталь был, я в нем и работала.

Мария Михайловна поправила гладкие волосы, схваченные сединой, и Ветлугин заметил, что на левой руке у нее нет трех пальцев.

— Мы очень надеялись, — продолжала она, — что Егор быстро приедет. Он бы, конечно, поддержал нас. Он и оттуда умудрялся слать деньги. А однажды посылка пришла. Это летом было, в пятьдесят втором году. Я хорошо помню: в июле, в эти же вот дни. Большая посылка. Мы с маманей попервоначалу несказанно обрадовались. Маманя все еще приговаривала: «Уж неужто освободился?» Когда посылку-то вскрыли, ничего не поняли, однако почувствовали неладное. Почувствовать-то почувствовали, да скоро забыли.

Мария Михайловна замолчала. Ее лицо стало и строже, и суровей. Заговорила твердо, так, как на суде бы объясняла: правду, и ничего, кроме правды.

— Было в посылке темно-серое пальто хорошего английского драпа. А в него был завернут кусок белого шелка, возможно, тоже английского. Мы-то ведь до вашего звонка, Вадим Степанович, — обратилась она к Татушкину, — не знали об этом острове Джерси и что он Англии принадлежит. Правда, нас смущало, что письмо-то по-английски написано. Но мы решили, что какая-то англичанка с ним находилась в фашистском концлагере.

— Мам, ты о письме-то скажи, как вы его нашли, — подсказала Вера.

— Скажу, подожди, — повелительно остановила дочь Мария Михайловна. — Мы-то хоть и заподозрили недоброе, но пальто нам было как нельзя кстати. Теперь и не объяснишь этого. Мы с мамашей сразу прикинули, как его мне перешить. И даже хвалили Егорушку за такую нам подмогу. А из шелка решили мне праздничную кофточку сделать. Да-а… Сразу-то мы не собрались. Только к концу лета. И тут нас сильное беспокойство одолело. Уж полгода прошло, как мы от Егора последнее письмо получили. Жаль, что при переезде забыли все письма на чердаке. Там и его были. А когда спохватились, то клоповник наш уже снесли. Да-а… Так вот, в своем последнем письме Егор сообщал, что приболел. Я ему быстренько лекарств насобирала, витаминов и отправила. Вообще-то мы ему раза четыре посылки посылали с продуктами, но он всегда просил ничего от себя не отрывать. Да-а… Я-то за работой — а работала тогда на двух ставках, да часто в ночь, — уставала, конечно, страшно и потому не так чувствовала беду, как мама. А она уж вся извелась, твердила мне: пиши, узнавай. А сама плачет, причитает: «Умер Егорушка, умер, чует сердце мое». Я, бывало, и накричу с усталости. А она плачет и плачет. Стыдно, до сих пор не могу себе простить. А в доме все неладно: вроде при покойнике живем. Хорошо, что Верочку в пионерлагерь на три смены устроила…