И все та же гигантомания: если домну строим, то крупнейшую в мире. А она неэкономична и технически отстала, да и плохо работает, но зато японцев переплюнули. Или дамбу возводим — через весь Финский залив: как никто в мире! А о том не думаем — не желаем думать, — что вода начнет тухнуть, и гигантский город окажется в трагическом положении. Но какая, к черту, экология, когда надо увековечить себя! Когда на свадьбу собственной дочери берется императорский фарфор из Эрмитажа… Или уж совсем непостижимое — поворот северных и сибирских рек на юг. Проект века. Да что там нашего века — всех веков и народов. Впервые за всю историю человечества. Мол, сами заставим течь реки вспять. Чего там библия пугает — апокалипсис! армагеддон! Заставим плодоносить ковыльные степи да сыпучие пустыни. Рай в стране устроим… Э-э, да что говорить!

Или вот борьба за мир. Столько парадности и шумихи, а ведь важно сознание изменить — к а ж д о г о  человека. В атомный век люди всех континентов и стран должны осознать себя как единое целое. Как род людской, которому за всю историю — воистину впервые! — грозит гибель. Ядерного оружия накоплено столько, что тысячу раз можно уничтожить планету. Поэтому-то и необходимо срочно — пока не поздно! — ломать барьеры сознания. Но, как ни странно, современный человек в большинстве своем не допускает мысли о реальности всеобщей гибели. И необходимо преодолевать  б а р ь е р ы  в каждом, абсолютно в каждом…

Инициатива Дарлингтона, думал Взоров, замечательна: если организованные профсоюзы… Если профсоюзные массы на Западе поймут, что от них многое зависит, то это будет серьезнейший сдвиг в общественном сознании. А профсоюзы, между прочим, умеют бороться! Если мы все наконец поймем, что оказались на нулевой долготе, как я сейчас, между жизнью и смертью…

Да, удивился Взоров, на  н у л е в о й  д о л г о т е…

Взорову пришлось встать, Ветлугин осторожно стучал в дверь, а она оказалась закрытой — английские-то замки захлопываются вовнутрь. Он отечески осмотрел его, пожал руку, похлопал по плечу. С удовлетворением сказал:

— Выглядишь молодцом.

— Стараюсь, Федор Андреевич. А вы что-то… — Ветлугин запнулся. — Переутомились, видно?

— Не без этого.

— О-о, балуетесь коньяком? — удивился он, зная взоровское равнодушие к спиртному.

— Если бы… А ты не стесняйся. Кстати, давай-ка закажем хорошего чаю и сэндвичей.

Ветлугин позвонил портеру и сделал заказ.

— Купил? — спросил Взоров.

— Ну а как же, Федор Андреевич?

— А я и не сомневался, — улыбнулся тот и опять похлопал его по плечу.

Он действительно относился к Ветлугину по-отечески. Суровый Взоров теплел душой, когда видел своего «крестника». Так он его представлял знакомым англичанам, особенно в самом начале ветлугинского пребывания на Британских островах. Это сразу сделало того как бы своим в верхних слоях английского профдвижения. И сам он частенько в разговорах с теми, с кем устанавливались доверительные отношения, именовал Взорова не иначе, как my Godfather[1]. В Англии никто уже не понимал — шутка ли это или правда, зато все твердо знали, что Ветлугин — «человек товарища Взорова», а потому все уважение к Федору Андреевичу распространялось на него. К тому же и сам Ветлугин привлекал к себе людей — и личным обаянием, и открытостью суждений.

Многие англичане, прежде всего в профсоюзах, были убеждены, что это главные качества русской души и часто с гордостью от собственной посвященности повторяли друг другу: «Настоящие русские — открытые люди и чертовски умеют нравиться». Конечно, они судили о русских по очень немногим представителям, но мнение (в профсоюзных кругах в те годы) было именно таковым.

В истинном смысле Взоров, понятно, не являлся крестным отцом Ветлугина, но в переносном это была истина: благодаря Федору Андреевичу Виктор Ветлугин оказался собственным корреспондентом газеты в Великобритании. Он не доводился ему ни родственником, даже самым дальним, не существовало и никаких других связей, даже эпизодического общения. Правда, однажды в Свердловске, где Взоров проводил зональное совещание, кто-то по какой-то причине в вестибюле гостиницы представил ему московского спецкора, и Взоров искренне обрадовался знакомству, сказав, что хорошо знает Ветлугина, потому что читает в газете его статьи и очерки. И потом, когда он встречал ветлугинские публикации, ему почему-то всегда казалось, что он очень хорошо знает  э т о г о  п а р н я.

…Было рутинное заседание общего президиума, затянувшееся, утверждали новые назначения, и в частности корреспондента в Англии; и перед утомленными взорами предстал невысокий чернявый человечек с затравленно-надменным выражением лица, какой-то отталкивающе-озлобленный, будто хищный зверек. Он не являлся журналистом, однако имел ученое звание, числился научным сотрудником в каком-то замысловатом НИИ по экономическому стимулированию, анализу и интеграции, публиковался в никому не известных изданиях… Все слушали равнодушно-устало, кто-то шепнул, что это сын такого-то… И тут Взоров взорвался. Он говорил гневно-убедительно и через пять минут всем стало ясно, что утвердить эту кандидатуру нельзя. «Ну и кого ты предлагаешь?» — спросил председатель. «Ветлугина!» — вырвалось у Взорова. И неожиданно для него оказалось, что Ветлугина не только знают, но и читают другие. И — решили попробовать… Так Виктор Ветлугин стал крестником Взорова, а в Англии очень быстро доказал, что случайный выбор был совсем не случайным, а вполне оправданным и закономерным.

Федор Андреевич по-отечески относился к Ветлугину, хотя и прятал свои чувства за неулыбчивой сдержанностью. Намного лучше, чем к родному сыну, который ни в чем не оправдал его надежд, а во взрослой жизни оказался таким же канареечно-безликим, как и его мать. Никакого взаимопонимания с ними у него давно уже, чуть ли не с самого начала, не получалось. К великому сожалению…

А вот назывной крестник всем ему нравился: и характером, и убеждениями, и щедростью — хоть душевной, хоть какой еще: не задумываясь, рубаху отдаст. И особенно желанием понимать все до конца — ну как он сам! И чем-то еще: очень знакомым и очень давним, чего за собой он не знал, но чем когда-то, даже чуть призавидывая, восхищался — в ком и когда? Вот это самое неуловимое восхищение, которое Взоров испытывал к Ветлугину, он долго не мог вспомнить, наверное, потому, что всякий раз не хватало времени глубинно разобраться, отыскать в себе то самое  н е ч т о. А теперь и отыскивать было не надо, теперь-то понял: похож его крестник на Митю Ситникова, и даже не внешне, не по характеру, не по поступкам, а по его, взоровскому, отношению к нему, точь-в-точь как когда-то к Мите. И это он уразумел лишь сейчас.

— Вы что-то плохо выглядите, Федор Андреевич, — беспокоился Виктор. — Может быть, все-таки вызвать нашего доктора? Он отличный специалист и человек хороший.

— Никого не нужно звать, забудь об этом, — твердо сказал Взоров.

— Что же вы меня не предупредили? — чуть обидчиво заметил Ветлугин. — Я бы вас встретил.

— А-а, Виктор, все не очень-то ладно складывалось.

— Разве они не понимают, что замыслил Дарлингтон? Между прочим, американец отказался выступить.

— Тем более мой приезд важен.

— Безусловно, Федор Андреевич.

Принесли чай и сэндвичи.

— Вы, надеюсь, закатите речь минут на сорок? — поиронизировал Ветлугин.

— Раз тебе этого хочется, то обязательно.

— Меня это устраивает: сдеру пять абзацев, и корреспонденция готова.

— А я вот без текста выступлю, что тогда?

— Хуже. Придется согласовывать.

— То-то. Не надейся на легкую жизнь.

— Куда уж нам!

Они посмеялись. Некоторое время молча пили чай, Ветлугин жевал сэндвич.

— Что не пьешь коньяк?

— Не хочется.

— Слушай, Виктор, дела у меня серьезные, — вздохнул Взоров. — Только не возражай, а внимательно слушай. Договорились? Ну вот и хорошо. Боюсь, что мой сердечный приступ… Ну, в общем, неважно. Понимаешь, все может случиться. Но это позволительно только после митинга. — Взоров несколько путался. Помолчал. Ветлугин понимал, что обязан выслушать, не перебивая. — Я верю, знаешь ли, чувствую, что это большой перелом. Как ты думаешь, удастся Джону?