Жгутов и сейчас бы не признался в этом Софье Владимировне, потому что та первая томящая влюбленность осталась светлой, неподвластной старению и тайной. И признаться в ней значило признаться в любви, и, может быть, настоящей, потому что любовь, как известно, единственна!
Вот почему, когда Леонид Александрович оказывался в рябининском доме, куда-то тут же исчезала его грубоватая начальственность, так привычная ему и всем окружающим, и был он уже не ответственный товарищ, а просто Леонид Жгутов, сильный, жадный до знаний, споров, не совсем уверенный в себе, то есть такой, каким он был в славные времена далекой юности.
Стол уже был накрыт. Пирог Софье Владимировне все же удался. Все ели с удовольствием, нахваливали хозяйку. Выпили по нескольку рюмок таврического портвейна, а Жгутов и Андрей Сильченко опрокинули под закуску по граненому стаканчику водки. Все хотели, чтобы вышла Домна Дмитриевна к столу, но она отказалась, сославшись на немощь. Наденька от выпитого вина раскраснелась, чуточку захмелела.
Сергей Константинович кушал царственно: сидел он за столом прямо, изысканно орудуя ножом и вилкой, неторопливо, со вкусом прожевывая пищу. Отвлекаясь от еды, он высказывал короткие четкие реплики и опять продолжал есть, величественный. Андрей с легкостью следовал ему, привыкший к застольному ритуалу за границей. А вот Леонид Александрович сильно смущался своей неловкости, одеревенелости в работе тяжелыми серебряными ножом и вилкой. Он буквально растерялся, когда Буданов и Сильченко стали умело есть кусок пирога не руками, а теми же столовыми приборами. Леониду Александровичу сие показалось неестественным, но он решил последовать их примеру. От неумелого движения ножа кусок выскочил на скатерть к полной растерянности Леонида Александровича.
— Нет, пожалуй, я буду есть руками, — сердясь на себя, мрачно сказал Жгутов.
— Конечно, Леонид Александрович, — поддержала его Наденька. — Я тоже люблю руками.
— Вы любите, а я, выходит, не умею, — жестко подчеркнул Жгутов, разоблачая себя до конца, без снисхождения.
— А вы знаете, — с легкостью заметил Буданов, показывая, будто ничего особенного не случилось, — в Англии, например, детей в школе учат, как сервировать стол, как есть.
— Ой, — откликнулась Наденька, — этому ведь еще в детских садах надо учить. А вообще-то, по-моему, у нас многое надо пересмотреть в школьном образовании.
— Надюшка, — улыбается Софья Владимировна, только что пришедшая из кухни и присевшая к столу, — ты у нас великий реформатор.
— Но ведь это же так, Сергей Константинович? Возьмите историю. Нельзя же ее все время преподносить по-разному. Например, учебник для четвертого класса. Это — не историческая последовательность, а рассказы по истории. Рассказы! Я против.
— Ах, Наденька, — вздохнул Буданов.
— А как вы думаете, Леонид Александрович? — спрашивает она Жгутова.
— Я думаю, — мрачно говорит Жгутов, все еще сердясь на свою неловкость, — что у нас с историей все в порядке.
— Позвольте! — удивляется Буданов. — Вы действительно так думаете?
— Да, действительно так, — подтверждает Жгутов. Чтобы смягчить резкость суждения, поясняет: — Конечно, я лично над историческими проблемами не размышляю. Я едва справляюсь с текущими делами. Мне о них думать приходится.
— Однако, Леонид Александрович, — назидательно говорит Буданов, — история не лишена великого смысла. Без истории мы дети. Я убежден, что иногда надо размышлять над историческими проблемами. Для того чтобы приподняться над текущими делами и увидеть исторический простор своей деятельности.
— Вы говорите, как профессор истории, — резковато отвечает Жгутов. — А жизнь требует сиюминутных решений и забот. Ни рабочим, ни мне, как руководителю, не хватает времени для философствований и исторических чтений. Мы люди конкретного дела и конкретных целей.
— Вы не правы, Леонид Александрович, — возражает Буданов. — Согласитесь, если бы у рабочих не было интереса, они бы не посещали так широко и, я подчеркиваю, на добровольных началах наши исторические беседы.
— Да, соглашусь. Но пусть вас не обидит: найденный вами камень с могилы старца не прибавит им духу в выполнении планов. А это все-таки главное!
Софья Владимировна понимает, что разговор принял слишком резкий оборот. Обычно она никогда не вмешивалась в споры Жгутова с Будановым. Но Жгутов частенько бывал грубоват и нетактичен. Она всегда с грустью вспоминает уважительные бесконечные разговоры, которые вели, теперь уже в давние времена, Сергей Константинович и ее рано умерший Святик. Его докторская диссертация так и осталась не опубликованной и не защищенной. Как самую дорогую ценность, хранит ее Софья Владимировна до лучших времен, веря Сергею Константиновичу, что это — исключительное исследование и оно «еще прозвенит». Сергей Константинович по приезде радостно намекнул, что наконец складываются благоприятные обстоятельства для публикации. Софья Владимировна теперь с нетерпением ждет душевной беседы с ним, когда все разойдутся.
Однако Сергей Константинович нужен был не только ей, но и ее восторженной Надюшке, так во всем похожей на отца; Жгутову, хотя он вечно упрямится и наскакивает на Сергея Константиновича, а сам непременно оказывается в Синеборье, когда здесь появляется профессор; всем синеборцам, с интересом узнающим, как жили тут в давние времена их предки. И не прав, конечно, Леонид Александрович, убеждена Софья Владимировна, хоть и без зла, хоть и без умысла, но обижающий этого необыкновенного старика. Знает она душу Жгутова — сколько уже в школе было таких же своенравных, упрямых мальчишек, прячущих за грубостью и непослушанием свою уязвленную гордость, сердечность, доброту и неистовое желание добраться до сути вещей.
— Пора и чай подавать, — с улыбкой говорит Софья Владимировна. — За чайком, как известно, разговор душевнее. Надюшка, — обращается она к дочери, — помоги мне, пожалуйста.
Сергей Константинович подавлен, заметно обижен. Жгутов испытывает неловкость, сердится на себя. А Андрей Сильченко растерян: вроде бы поглупел он в Синеборье — не понимает он какого-то дальнего смысла спора.
— Не обижайтесь, Сергей Константинович, — со всей искренностью говорит Жгутов.
Буданов углублен в свои мысли, вздыхает:
— Нет, нет. Не беспокойтесь. Наши обиды — пустое. Я вот думаю о том, что вы, Леонид Александрович, противопоставили — выполнение планов, конкретные цели. Мол, в этом — поступательное движение жизни. Но вот сегодняшняя конкретность Синеборья — неубранное картофельное поле в деревне Середка, куда вы намерены мобилизовать почти треть рабочих ДОКа. Предвижу ваши возражения: картофель нужен стране, нехватка рабочих рук, не засевать полюшко — лесом порастет. Вспоминается мне, что так же было в прошлом и в позапрошлом году.
Жгутов развел руками, хмыкнул:
— Соль, однако же, на рану сыплете, Сергей Константинович.
— Отчего же, Леонид Александрович! — оживляется Буданов. — В этом историческая правда нынешнего Синеборья. И рана у нас с вами, между прочим, одна.
— Вот технику получим, дело пойдет на лад, — убежденно говорит Жгутов. — Неужели вы думаете, что мы здесь такие суконные, серые, заплутались в трех сосенках? И почему это все упреки нам? — раздражаясь продолжает он, вспомнив утренний спор с Седовым. — Бьешься как рыба о лед, а толку. Но я верю! Вот сегодня встретил в Сосновке москвича, бывший летчик. И тоже мне упреки, упреки. Ну он хоть ответственный мужик — принял вызов, решил остаться здесь. А вот летом толпы туристов бродят. Сюсюкают, восторгаются: ах, какая красота! Ах ты, Русь первозданная! А после них — свинство, лесные пожары. Я их всех скоро начну, как Федор Васильевич, ненавидеть.
— Ну зачем же так сильно, Леонид Александрович?
— Извините. Но на сердце накипело. Некоторые в Изведовск заглядывают. Шумят: почему турбазу на Монастырском острове не создаете?! Ведь идеальное место! А что в Изведовске шуметь? Шумите в Москве, там по адресу. Злость порой берет. Разве я не хочу того же?! Но не с турбаз начинать надо! Я мечтаю, чтобы в Синеборье современную больницу построили. Вы видели нашу? Вот так! Чтобы хотя бы три дома-башни — этак этажей в десять! — на набережной Всесвета. И чтобы самую набережную заасфальтировать. Знаю, что не просто все это, но верю, что будет. Ах, да что говорить, — и Жгутов в сердцах махнул рукой.
