Жгутов говорит, обращаясь к Седову:

— Вы думаете, нас не волнует заброшенная дорога? Мы о ее восстановлении только мечтать можем. Но ведь это дело государственное. Профессор Буданов, знаете такого? Известный историк. Однажды он о ней статью написал. Но никакой реакции. Забывают о нас часто, хоть и центр России. Правильно, Федор Васильевич?

— Вам виднее, — отчужденно бурчит тот.

У деревни Истошня, на окраине которой — овчарня, Жгутов просит остановить газик. Раздосадованный своей оплошностью с «корреспондентом», рассерженный в определенной мере за это и на Прохорова, он хочет теперь побольше досадить директору. В «Сосновском», считает Жгутов, все, кроме молочной фермы, в полном провале. И уж более преступного упрямства, как держать овец в сырых истошненских лесах, придумать нельзя. Заодно Жгутов решает опустить заезжего москвича в самую глубину совхозных бед.

Старая деревянная постройка, где размещаются овцы, крайне непривлекательна в сырой, тусклый день. Раздражение Жгутова уже накалилось до гнева: два года твердит он Прохорову, чтобы убрал он овчарню из Истошни, чтобы перевел ее в сухие места. Но безуспешно. Насмерть заупрямился старый черт. Только и долдонит, что нет в совхозе хороших мест для овцы и что «спокон веку» не держали тут отар.

«Враки! — думает Жгутов. — Раньше в каждом крестьянском дворе была овца. Была же, Федор Васильевич, не отвергнешь! Ты еще ответишь на бюро! Мы ведь только на овцах и можем давать план по мясу! И ты мне, Прохоров, мозги не вправляй!..»

Овчар Илья Семенович Воднев услышал шум машины, открыл скрипучую половину ворот, выйдя навстречу. Он небрит, остро торчит седая щетина на худом морщинистом лице, под глазами — синеватая припухлость, на вид ему лет шестьдесят. Одет он в потасканную стеганку, испачканные серые порты, заправленные в старые сапоги, на макушке едва держится ушанка с обвислыми в разные стороны отворотами, обнажая высокую лысину. Он подозрительно и недобро смотрит на Жгутова и Седова, не здороваясь, потом переводит потеплевший усталый взгляд на Прохорова.

— Так, Федор Васильевич, всю ночь провозились с маткой. Отошла вродя.

— Ну хорошо.

— А что случилось, товарищи? — строго спрашивает Жгутов.

— Занемогла, — односложно отвечает Воднев.

— Ну вот что, Воднев, — недовольно говорит Жгутов, — показывай, как вы овец мучаете.

— Так на то ваша воля, — упрекает Воднев.

— Это как же понимать? — возмущается Жгутов.

— Так и понимайте, — устало отвечает тот.

Они входят в сумрак овчарни. Там прохладно, сухо, пахнет сеном. Несколько овец жалобно блеют.

— А где остальные? — строго спрашивает Жгутов.

— На выпасе, — поясняет Воднев и ожесточается: — Вот что я тебе скажу, товарищ Жгутов: не нужно в совхозе овец держать! И ты не дави на Федора Васильевича! Ежели не понимаешь, то пойдем покажу я тебе и товарищу твоему, — кивает он в сторону Седова, которого тоже принял за городское начальство, — наши выпасы. Беда сплошь!

И, остывая, добавляет, нажимая на «я»:

— Мяста у нас водянистые, а овца этого не любит.

— Я это знаю, Воднев, — спокойно говорит Жгутов, сдержав себя от желания накричать и на Воднева и на Прохорова. Присутствие молчаливого Седова смущает его. — Но разве у вас, кроме Истошни, других деревень нет, а?

— Как нет? Есть, да выпасов нету. Поле-то ты не разрешишь овце отдать, а?! Не разрешишь ведь! — наседает Воднев.

Жгутов уже не сдерживается, говорит на повышенных тонах:

— Что вы мне с Прохоровым все мозги вправляете?! За дурака считаете?! Овца — это мясо и шерсть! Понятно?!

— Ануть понятно, — тянет со снисходительной ухмылкой Воднев и, перекосившись набок, юродствуя, заглядывает Жгутову в глаза снизу вверх: — А ежели кликмат не подходящий?! А?! А?! А?! Получишь ты мясо и шерсть?! Получишь?! Дудки тебе!

— Перестань ты, Илья Семенович! — урезонивает Прохоров.

— Могу и перестать, — сразу соглашается Воднев, распрямляясь, посумрачнев лицом хуже дня дождливо-тусклого.

Но Жгутов не хочет сдаваться. Он гнет свое. Только уже совсем спокойно, ледяным угрожающим тоном, как начальник, как лицо решающее и власть имеющее.

— Ну а объясни, Воднев, почему в старину в каждом дворе овцы были?

— Чего ж тут объяснять? — устало говорит Воднев, уже со всем смирившийся. — И в Истошне были. Одна овца — не отара. В этом и хитрость.

И вдруг Жгутову до стыда становится ясно, что он не прав и что разговор бессмысленный и бесполезный.

— Ладно, вас, я вижу, не переубедишь, — бросает он, выходя из овчарни.

На моросящем дождике Воднев догоняет его, трогает за плечо:

— Ты уж, Леонид Ляксандрович, не обижайся. Кликмат-то у нас, сам видишь, неподходящий. Ты уж зайди ко мне в избу, — просит униженно, — отведай клюквенного морсу.

Жгутов останавливается и будто по-новому видит его: старый овчар неказист и жалок, болезненно усталый — ведь всю ночь провозился, спасая матку. Острый стыд охватывает Жгутова, здорового и выспавшегося, жалость сжимает сердце. Он ведь обижал Воднева, честного и преданного работягу, он ведь заносился, упивался властью. «Стыдно! Стыдно! — раскаивается Жгутов. — Не так надо решать! Думать тут надо!»

— Ну что ж: давай попробуем твоего морсу, — соглашается Жгутов и так сразу, по-доброму соглашается, чтобы ясно было, что предыдущий резкий разговор он вычеркивает из памяти и зла не таит.

Идут вдоль деревни. Многие избы выглядят мертвыми. Окна и двери крест-накрест заколочены досками. Из остальных валит белый дым, пластаясь по непогоде к земле. Изба Воднева оказывается самой большой, стоит прямо и крепко. Ее украшают замысловатые резные наличники. Крыша — светлая, недавно, видно, перекрытая хозяином новой щепой. В просторных холодных сенях стоят несколько огромных бочек с клюквой, мотоцикл, лодочный мотор, лопаты, грабли… Из-за дальней бревенчатой стены раздалось поросячье похрюкивание.

— Поросенка держите? — интересуется Жгутов.

— Свиноматку, — поясняет Воднев.

В дверях встречает жена Воднева Серафима Гордеевна, невысокая, круглая женщина. Черные без сединки волосы затянуты в пучок на затылке. На полном лице и удивление, и радость, и озабоченность.

— Здравствуйте, здравствуйте, — тараторит она. — Проходите, пожалуйста. Да не вытирайте ноги, не убиралась я еще. А как чувствовала, щей наварила. Да проходите, проходите же.

Они входят в большую комнату. Посредине стол, покрытый клеенкой, венские стулья, табуретки, потертый, лоснящийся диван, над которым рыночная картина с белым лебедем в голубом пруду. Между окнами этажерка с пожелтевшими книгами, многие из них — школьные учебники: физика, химия, родная речь. На подоконниках — горшки с геранью. В углу — огромный приемник послевоенного производства. На нем простенький будильник тех же лет.

Федор Васильевич сразу садится в угол дивана, закуривает, а внимание Жгутова и Седова привлечено фотографиями, сплошь закрывшими противоположную белому лебедю стену. Особое удивление вызывает цветная фотография в застекленной рамке, расположенная в центре. На ней — сияющий толстый африканец и худенькая, невысокая блондинка с вымученной улыбкой, положившая тонкие руки на плечики весело смеющихся девочек-негритянок, одетых в белые платьица-раструбы, с пышными бантами в коротких курчавых волосах. Седов недоуменно смотрит на Жгутова. А тот с легкой усмешкой смотрит на него и молчит. Наконец поясняет:

— Это дочь Воднева.

Седов переводит взгляд на Федора Васильевича, ища дополнительного пояснения, пока хозяева один в кладовке, а другая на кухне. Но Федор Васильевич усиленно изучает пальцы. Помогает Жгутов, спросив:

— А где они живут, Федор Васильевич?

— Эх, запамятовал, — говорит Прохоров, все рассматривая пальцы и не поднимая глаз. — Ну как же называется, где этот был, ну как его — Кваме Нкрума?

— Гана, — говорит Седов.

— Вот, вот, — поддерживает Прохоров и смотрит как-то издалека на Седова, прищурившись, с усмешкой, — Ганой и называется. Пишет, что у нее там особняк с бассейном.