Береженого Бог бережет. С ним и остаемся…

На втором этаже лондонского омнибуса впереди сели две русские женщины.

– Я, конечно, патриотка, – сказал одна, когда они сначала обсудили косметику, которую она продавала. – Это сегодня надо. Но в Россию не поеду. Там вместо одних жлобов пришли другие, такие же, только с лосьонами. А как твои картины?

– Пишу. В свободное время. Но его мало. Целый день забирает работа в кафе. Отнеси, принеси. Дома некогда уборку сделать. Иногда и желания нет.

– А ты попробуй всунуть их в свое кафе. Хозяину – интерьер, а тебе бесплатная галерея. Зачем тебе малевать, если это не приносит денег?

Один человек мне сказал, что художника может унизить каждый.

– Зато ты такой – один. А это больше, чем много,- ответил я и подумал: «Человека нельзя унизить, если он сам не почувствует себя униженным».

Кот порвал в комнате все, что можно. На лоскутки и нити. Как слова, которые говорят люди, когда им кажется, что надо говорить. Все равно что или о ком, только бы не молчать. Иначе страшно.

Страх тишины – в ее необходимости прислушаться к себе. А это нередко скучно, стыдно и даже опасно для здоровья.

Котам легче, они не умеют разговаривать с собой и слушают только тревоги окружающего их мира, нюхают тишину, кокаинясь от покоя, и порываются активно жить, когда стукнет в голову застоявшаяся, как будни хозяев, одуревшая семенная жидкость. Прямо как у людей.

Только они рвут душу, а коты – окружающее. Но тоже с затаенной радостью мстителя. Скорее даже мстительницы.

Такая у них, кошачьих, натура.

Кот рвал материальное почти молча, мурлыча от удовольствия. И в доме, и на мне.

Его когти выплывали, словно маникюр, охватывающий очередной бокал вина и победно чувствующий красное, примитивное и что-то блеющее там, за стеклом. Типа, мужское. Еще один кусочек теплокровного счастья.

Краткосрочного, как отпуск многоженца.

А кот… Надо же ему куда-то соваться, млея. Дом – это его единственный сераль. И одновременно гарем для горемыки.

Когда-то я его обрезал, чтоб не рыпался на волю в поисках смысла своей бессмысленной, потому как неверующий, жизни. Чего он там, за дверьми, не видел? Зато у него есть мечта. Вот и весь смысл.

Правда, временами его крутит и вертит. По полу и по стенам. Выход ищет. В смысле, вход. Хоть и евнух, а о том же. С обрезанными яйцами еще и не так зацарапаешься.

Был бы он кошкой, выбросил бы на улицу. Та всегда найдет, кого выдрать в подвале или у душистой помойки. Свое не упустит. А его жалко.

Тоже скотина…

Бензин нынче дорог, особеннно по расстояниям, но ничто не сравнится с дальними поездками на машине: где хочешь – остановишься, куда хочешь – повернешь, что хочешь – увидишь.

В польском Белостоке около центральной площади города стоит знак о запрещении въезда. Но на парковке рядом, вдоль улицы, от начала действия этого знака указатель о запрете продлен еще на несколько метров. Мест свободных не было, и я остался в машине ждать поляка-товарища в зоне как раз этих метров. С белорусскими номерами. Вдруг подскакивает мордатый качок неопределенного возраста. Из местных европейцев.

– Здесь нельзя стоять,- говорит он.

– Вижу,- отвечаю по-русски.- Жду человека через пару минут. И я же в машине.

– Все равно нельзя, – дергается он, психованный.

– Если скажут, то отъеду, – говорю ему. – Тебе что, делать нечего?

Качок вдруг резко вытаскивает из нагрудного кармана жетон с металлической звездой и надписью «Police». Показал на секунду и засунул обратно, при должности.

– Хочешь проблемы?

А я в Китае накануне купил черный кошелек-лопатник, тоже со звездой шерифа и надписью «Police». Понравился, хотя и металл попроще.

Короче, точно так же, как и он, вытаскиваю из нагрудного кармана этот свой кошелек, тоже на секунду, и засовываю его обратно.

– Напугал…

– Ну ладно,- говорит качок, заметно потеплев. – Так бы и сказал, что коллега. Покажи.

– Свободен, – отвечаю, отвернувшись. – Спецзадание.

Отъезжаю мимо его озадаченного лица и перепарковываюсь, благо недалеко освободилось место. Место, как человек, – свободным долго не бывает.

Но даже в Европе полицейским уже надо показывать кошелек, чтобы отцепились.

– Я сегодня очень популярный в городе доктор, и заработок, слава Богу, не то что раньше. Ты знаешь, что такое массаж простаты?

– Нет. Наверное, не дорос еще.

– Это золотоносная шахта. Неисчерпаемая на все времена и при любой власти.

– Так ты теперь золотоискатель или врач?

– Я же не говорю, чем журналисты занимаются,- обиделся он.

– Тоже ковыряются, только публично. Людям нравится, потому как есть, что обсуждать.

– Вот и я о том же…

Приятно встретить человека, у которого все хорошо: и дома, и на работе, и в душе. Он таким и стал, помыкавшись. Потому имел право высказываться.

– Главное – не искать трудных путей в жизни, а от всего получать удовлетворение.

– Ты еще скажи, «глубокое».

И мы рассмеялись, беспутные. Каждый о своем.

Когда-то он изучал медицину и долгое время работал врачом в больнице. От того времени у него остались линялые, словно казенные простыни, воспоминания о ночных дежурствах, коньяке от благодарных пациентов и о скудоумной, но честной, зарплате. Жена терпела, скрипя.

И пеленки висели, как белые флаги несбывшихся надежд.

Он бы так и работал, окочуриваясь, но пришли новые времена. Расчетливые до ужаса. Тихого, словно крик души, ошпаренной не прикрытой идеализмом бедностью. Деньги, правда, конвертировали, не то что прежде, но в его работе конверты, стеснительно подсунутые в карман, уже не помогали. Было трудно, но мало. И однажды, когда, казалось, по зрелому возрасту ему и ловить уже нечего, кроме как дорабатывать в страхе попасть под сокращение, кто-то предложил:

– А почему бы тебе не пойти в частную клинику? В одной какая-то проблема с урологом. Широкого, слышал, профиля. Аппаратура современная, мебель западная, зарплата приличная. Даже неудобно называть вслух.

– Так я же педиатр? – наивно спросил он.

– Ну и что. Врач – это общие знания, а спецификация быстро приходит с практикой. Освоишь. Все равно у народа одни и те же болячки, с вариантами. Руки у тебя сильные, опыт большой. Что еще надо? В сложных случаях отправишь пациента в больницу или еще куда подальше…

Так он отдался. Но не себе. На себя средств не было. Но оставалась неоправданная цель – жить достойно. Клиника, понятно, принадлежала тем, кому в этом мире больше всех надо, особенно по части отмывания денег. Но врачи здесь знали, за что и для кого работают. На совесть. Для человека, разумеется. Медицина, она ведь всегда для людей. А для человека особенно. Потому и дорогая. Куда он денется, когда прижмет? Принесет последнее. Зато работать пришлось в условиях самостоятельных, благоприятных и лучше оплачиваемых, чем в больнице. Государству больные не нужны, не рентабельны. У него и с оставшимися проблем будь здоров.

Доктор пошел на собеседование и вскоре переехал на новое место, придержав поначалу старое. Оно и сгодилось, чтобы было, что выносить. Невыносимое раньше за ненадобностью. Пришлось покрутиться, но зато появились деньги и совсем не грошевой уют. Он перестал, как конь, пить дареное и халявный спирт, прекратил шашни с медсестричками и брать на пуп отупелые ночные держурства. Настали времена здорового образа жизни.