И его прозрачно-голубые славянские глаза становились похожи на очи инока, готового к одиночеству, монастырю и келье со свечами на столе.

Я соглашался и даже завидовал ему, по-дружески, поскольку иной зависти так и не познал, и был по уши занят суетным телевидением, трескучей политикой, проходящими женщинами и очередным выживанием в новой заполярной среде, подальше. А потом были очень насыщенные, интересные и трудные годы. Почти десять лет. И вдруг здесь, в Лондоне, так и не получив на руки новую работу и вынужденный ни с чем возвращаться в Америку, обрушивается подборка его стихов, да еще в «Новом мире», в настоящей литературе.

Значит, выбрав тогда направление, Миша столбит свою дорогу, упорно и верно. И горбачевская перестройка пошла, разрастаясь, в гласность, и возможность реализации молодым творческим ребятам. Потом, глядишь, развернутся такие же толковые и энергичные «технари» в экономике, куда же без нее. А я…

Что, мать вашу, два года я делаю в этом Нью-Йорке или сейчас, болтаясь по Лондону? Работаю, ем, собираюсь поменять машину на лучшую, подбираю вещи в посылки к своим, оставшимся, бегаю от американок, которые не прочь переспать и захомутать, несмотря ни на что. Короче, занимаюсь разной ерундой, имитацией жизни. И даже приличную работу по специальности здесь, в Лондоне, провалил.

Мне тогда до жути захотелось, укладывая в сумку журнал с его стихами, давнего друга из уже другого мира, с гордостью за него, не возвращаться в Нью- Йорк, в свой офис, с его крысиной возней и интригами, а бросить все, взять билет и рвануть туда, навстречу, где стотысячным тиражом наконец издают стихи нашего поколения, «восьмидесятников», зачуханного бюрократами и бездарными демагогами на должностях. Уходящими на помойку истории, как тогда казалось, по молодости.

И, глянув назад вдоль дороги, я шагнул с тротуара… почти под омнибус, идущий навстречу.

Много позже мне рассказывали, что Миша писал сценарии и стихи, но сошелся с православно-озабоченными кругами вокруг «Нашего современника» и иже с ними славянофилами, защищающими матушку-Россию и славянское братство от либералов, демократов, засилья лиц сионистской национальности и прочих мировых врагов. Говорили, что его книга о первом белорусском президенте получила награды в Минске, и он не в Москве, а как-то здесь, при каком-то журнале, но где – почему-то никто не знал. И телефона его ни у кого не находилось.

А я по-прежнему помню тот Лондон, куда вскоре переехал на работу, и «Новый мир» со стихами, красиво подписанными – Михаил такой-то, и нашу молодость, и ночи со стихами. И не верю в то, что о нем говорили потом другие.

Для меня, как и раньше, так и теперь, применительно к людям есть что-то выше разных политических взглядов или воззрений. Они слишком мелочны и преходящи для действительно творческого человека. Разные до противоположности, они могут и даже должны быть, но совсем для другого уровня общения и восприятия. С другими людьми и по другим поводам, не относящимся к сути человека, его смыслу, поискам, чувствам, принципиальным противостояниям. А они у всех, у таких, общие. Как настоящая литература. И тем более поэзия.

И все-таки я до сих пор побаиваюсь разыскать его телефон в городе, где мы снова живем, каждый по себе. Найти, чтобы позвонить и встретиться. Как когда-то, верующие в себя. Может, уже в чем-то и разуверившиеся. Странно было бы вернуться в другое время, другой мир и другую страну с теми же мозгами. Всему свое воздаяние. Я никак не решусь сделать это, откладывая.

Жизнь – это годы приобретений, но, видимо, поэтому я уже устал от потерь…

Он работал диктором на государственном радио. Каждое утро приходил в офис, садился к микрофону, но уставал уже при первом слове: «Здравствуйте».

Иногда, вместе с другими, он переводил тексты новостей и читал их в эфир. И однажды, особо не вникая, заявил на весь мир о том, что танки его страны перешли границу соседнего государства и идут на чужую столицу под названием Дамаск. Чуть ошибся с переводом- люди и на одном языке друг друга не понимают. Судя по исходному тексту, танки только подтянули к границе.

Но у его жены с утра было плохое настроение и месячные…

Для всего региона грянули критические дни.

– Это же катастрофа, – закричал начальник и надолго скрылся в казенном туалете.

Ему оставалось всего ничего до пенсии, а тут вдруг война на его голову, и надо было срочно спасать остальное.

Соседняя страна, между тем, подняла свои самолеты в воздух, в тревоге завыли сирены, затаились аналитики и всполошились армии всех заинтересованных в этом мире военных.

«Танки идут на Дамаск, – докладывал радиоперехват – а никто ничего не знает».

И только он, еще читая текст, проникновенным своим задним умом понял, что на самом деле зря они это…

Встречаясь иногда, мы непременно поднимаем рюмочку за войну, которой не было. В мире, которого нет. Но где войн уже и не объявляют.

А так, по-тихому, чтобы не отвлекать людей от рекламы.

И он, пожалуй, единственный, кто может похвастаться, что в большом эфире и реальном времени лично развязал войну с соседним государством. А не со своей женой, сослуживцем или прохожим, как это обычно происходит у других на самом деле.

У памятника Неизвестному солдату в виде белокрылой пирамиды никого не было, кроме почетного караула. За ним, на высоком постаменте с позолоченным шаром, размещалась могила президента Анвара Садата, который заключил мир с Израилем. За что его и убили исламские фундаменталисты буквально в ста метрах отсюда, по другую сторону проспекта, где раскинулись пустые, похожие на районный стадион, правительственные трибуны.

Именно здесь по национальным праздникам собирается местное начальство, себя показать и друг на друга посмотреть. Как и повсюду в мире.

Когда я подошел к памятнику, скучающие солдаты вдруг притопнули, прихлопнули и взяли винтовки на караул. Персонально. Я понял, что уже не зря посетил Каир, и дал им по доллару. Солдаты мне очень понравились.

В Египте уважают армию. Но это уважение покоится на страхе перед формой и властью. В стране принудительная воинская обязанность. На три года берут тех, кто почти не имеет образования. На два – чему-то учившихся. На 15 месяцев – тех, кто закончил колледж или университет. Если, конечно, нет денег, чтобы откупиться.

– Ты не представляешь, какой это ад, – рассказывал мне знакомый по имени Мухаммед, выпускник каирского университета, историк. – Сначала у нас был курс молодого бойца – шагистика. А затем бросили в пустыню. Солнце, пески и палатки. Воду мы добывали сами. Еды недостаточно. Мы ловили разную живность, но главное – это вода. Хорошо, что у отца есть какие-то деньги, что у меня три брата, и они привозили воду. Офицеров мы почти не видели. До кухни – километр по песку. До туалета – полкилометра. Нам говорили, что учат выживанию в пустыне на случай войны. Потому что мы первыми будем брошены в бой.

– Пограничники, что ли? – осторожно спросил я.

– Если бы… У пограничников, особенно на границе с Израилем, самые блатные места. А мы танкисты. Отпусков не положено, но за деньги можно получить все. Даже на три дня. Как я сейчас. Но если на четвертый день не вернешься в часть, объявят дезертиром. Хотя не знаю, что лучше. В тюрьме хоть вода есть и кормят…

До армии Мухаммед хотел навестить подружку в Германии, но не смог. Не пустили. Египтянину для выезда за границу, даже туристом, необходимо разрешение властей, что-то вроде выездной визы. Но и посольства свободных стран требуют кроме билета доказательства крупной суммы денег на десятки тысяч фунтов. Таким образом, среднему египтянину туристическая поездка куда-либо почти заказана. Выходит, что и восточная, и западные демократии – не для Мухаммеда.