И все было как обычно. И роспись, и поздравления, и живые цветы, купленные у азербайджанцев на рынке. И когда гости настроились было выпить и поесть по поводу молодоженов, традиционное для разминки слово дали родителям жениха и невесты.

– Ты меня не узнаешь? Совсем не узнаешь? – тесть в упор, словно в прицел, разглядывал растерявшегося свекра. – А ведь это ты, сержант НКВД, брал меня в схроне в пятьдесят втором под Драгобычем, на Украине. Ты вязал мне руки, бил автоматом и шипел: «Бандеровская сволочь, не дойдешь до села…». Но я дошел, и получил свои лагеря, и остался здесь в ссылке, потому как не к кому и незачем было возвращаться домой. И я так долго мечтал, что где-нибудь тебя встречу…

Он выдохнул и вдруг обмяк. И родители невесты, оба нарядные, сидели молча, словно замороженные, и глядели прямо перед собой на гостей, как в полярную ночь, и ничего не видели.

И все молчали вместе с ними. И только какая-то активистка из воркутинской приезжей лимиты моргала и крутила головой: мол, что это такое происходит?

– Тату, – как на молитве, шепотом сказал его сын. – Я знаю… – И положил руку под столом на колено своей молодой жены, и она там накрыла ее своей.

– Ну ладно, – сказал тесть. – Главное, что наши дети нашли друг друга, и они счастливы. И эта горечь останется и умрет с нами…

– Горько, – облегченно закричали гости. Время зашевелилось и зачокалось, согреваясь.

И только полярная ночь за окнами дышала, выплевывая бездонную тишину и подвывая о своем, безымянном, с запахом вечной мерзлоты и окоченелых костров, еще более коротких, чем жизнь, тлеющая на одном честном слове.

Немом, как лунные искры на вселенском снегу.

Польша летом 1979-го уже набухла кризисом, который вскоре развернут профсоюзы с красивым названием «Солидарность». Мы, группа туристов из Заполярья, катались по просторам этой непривычной, по нашим понятиям, почти западной страны.

– В Польше народ гордый, – подкалывал нас гид в автобусе. – Недавно резко подняли цены на сахар, так рабочие вышли на улицы, попереворачивали пару-другую машин, и цены вернули.

Старший нашей группы, Толик, из функционеров, недовольно морщился и смотрел, как мы на это реагируем. Но молчал. А вечером делал пометки в блокнот. Как одиночка, я нередко попадал с ним в один номер на двоих.

Так было и в Кракове, уже под конец поездки. Вечером в ресторане при гостинице половина группы засела надолго. Поляки пьют, как русские, и часам к десяти, в самый разгар праздника жизни, у нас за большим столиком оказались двое аспирантов Ягелонского университета. Как-то так получилось, что ребята затронули тему Катыни. Наши в группе не знали, о чем речь. Но мне уже попадалась пара книг, где авторы писали о Катыни. Короче, возник спор. Поляки обвиняли НКВД. Я соглашался с их оценкой сталинизма, но то, что произошло с пленными польскими офицерами под Смоленском, с жаром валил на провокацию нацистов. Мы завелись, но не агрессивно. Поляки умеют спорить.

– Панове, – неожиданно из-за соседнего столика поднялись два польских морских офицера зрелого возраста, – позвольте выпить лично за вас. Приятно видеть молодого человека, который так горячо защищает и любит свою Родину.

Они обратились ко мне, еще недавно вылетевшему из Белорусского университета «за взгляды, несовместимые…». Все немного растерялись, но выпили. Потом еще и еще. Поляки-аспиранты под ревнивым взглядом старшего группы, несмотря на нерешенный спор о Катыни, потащили меня на ночную дискотеку.

Наутро Толик встал с больной головой.

– Кажется, я перебрал,- самокритично сказал он, стесняясь смотреть в зеркало. – Но знаешь, твои вчерашние политические споры и контакты с польскими военными – это неправильно. Мы сюда приехали смотреть страну, а не разговаривать. Тебе рано еще ездить за границу.

И я понял, что «телега» на меня опять будет глупа, но действенна.

– А ты знаешь, родной, что вчера порол тем же военным?- Мне терять уже было нечего. – Ты заявил им, что Брежнев – чучело для витрины, а престарелое Политбюро только мешает нам жить так, как живут поляки. И стал предлагать им купить часы, потому что Советы копейки разрешают менять на поездку. Только триста рублей, на которые мало что купишь… Меня несло пару минут. Толик сначала опешил, потом осел, согнулся и опустился на кровать, обхватив голову руками. Ему было плохо, а теперь и тошно. А я лил ему все, что думал, будто бы он по пьяни вчера это говорил иностранцам.

– Пожалуйста, очень-очень прошу, – сказал он, когда я, выплеснувшись, возмущенно запустил полотенцем в кровать. – Не говори никому.

Интересно, сколько длится мхатовская пауза?

– Ну, если ты придумывать на меня не будешь разную ерунду, то и я молчать обещаю, – мне стало его почти жалко. – Только ты не пей больше так много. И не болтай лишнего. Стыдно.

Вернувшись, я Толика больше никогда не видел. Да и не узнал бы уже через пару лет. Не люблю пьяниц: из собутыльников получаются самые отъявленные патриоты. Это те, кто в похмелье путает ненависть с любовью. Так и подыхают, закусив.

Но настрочить могут. Как пишут – так и живут. Как живут – так и проживают. Как проживают – с тем и остаются. Но почему обязательно на злобу дня, а не на радость?

Все хотят лета, а не зиму. Словно оно не укорачивает жизнь на три месяца…

– Ничего, немного отработаю здесь, потом опять вернусь в большую авиацию. Если б не искусственный член, летал бы и сейчас, – Палыч аккуратно разлил спирт из трехлитровой банки на троих и подставил воду. – Настоящая, чистая, из девственного снега. Идеально тонизирует…

На зимовке нас двоих, меня и оператора, подселили к нему в балок – деревянный домик на санях. Не хоромы – одна большая комната, перегороженная на отсеки для сна и работы. Палыч был радистом. Считай, что один из старших на зимовке и, главное, сам по себе. Другие ребята, и рабочие, и инженеры, жили в балках рядом, по несколько человек. Отдельно, уже в вагончике, кухня, с однообразной, но горячей, из печки, курицей и картошкой. Если не утром, так вечером. А вокруг – белое щемящее поле, без конца и края. И еще буровая вышка в километре, если не меньше, и досягаемая только на гусеничном вездеходе, похожем на бронетранспортер с толстыми треснутыми стеклами. Геофизики что-то там бурили, в мерзлоте. Вечной, как никчемность наших черных фигур перед хлестко хватающим за лицо мощным белым океаном, во все стороны, в никуда.

Накануне вертолет или, по-нашему, «борт», пролетев несколько часов от Воркуты над розоватой от солнца густо припудренной тундрой, дальше, на север, к Ледовитому океану, присел, выбросил нас на снег и повинтил дальше, по Ямалу.

– Жить здесь можно, платят хорошо, в тепле. Это вот работягам надо выезжать, не позавидуешь, – чихнул Палыч. – Завтра сами увидите.

Затем и прилетели. А как же вы из большой авиации – и сюда?

– Сам виноват, – Палыч налил спирт по новой порции в алюминиевые кружки. – Летал я на международных рейсах. И в Европу, и в Америку. Удобно. И заработок приличный, и престижно, и мир смотришь. Не всегда случалась только заправка, когда несколько часов на земле – и обратно. Бывало, и больше времени оставалось. Мы, правда, скорее покупали, чем смотрели по сторонам. Так бы и продолжалось по сей день, но однажды дома приятель попросил привезти ему, для интереса, искусственный член. Вычитал где-то и загорелся. У нас, сами знаете, только настоящие. Потому и захотелось ему попробовать необычного. А может, и понадобилось, не спорю. С двумя, признайтесь, в этом же что-то есть? Сарынь на кичку…

Палыч глотнул спирт, выдохнув, и прикурил от своего бычка. Пролетарского – по цене, и мужицкого – по дегтю. Два винта уже вертелись в его глазах, тюленистых и рваных.