– Срочно собирайтесь. В больницу. С Сашей несчастье, подробностей не знаю, – сказал я и повесил трубку.

К больнице, что под Реховотом, наши машины прибыли одновременно. Нос к носу. Мы поднялись к реанимации, и врачи почти час отказывались говорить. Мать Саши плакала, чувствовала, а мы с его отцом курили на лестнице, где я уговаривал его не бросаться на дверь. Не ломать. Подожди… Где наша дочь, мы не знали – она пропала.

Наконец, вышел русский врач и соврал, что им привезли какого-то неизвестного парня, может, и не вашего, и предложил пойти на опознание. Мать заметалась, и тогда пошла моя жена. Через две минуты она вышла, как будто без воздуха внутри, шатаясь, тихо и страшно. И кивнула головой:

– Это он.

Нож сразу попал в сердце…

Дочь, на чьих глазах все это произошло, и в одну секунду мир перевернулся, мы нашли только после обеда. Забившуюся куда-то, с невидящими глазами. Ее колотило мелкой дрожью – на всю оставшуюся жизнь.

Сашу хоронили через два дня – поздно для Израиля. Но ведь он, по матери, русский. Уже мертвому ему сделали обрезание, иначе надо было искать христианское кладбище где-то далеко, в кибуце. А так… Мы вывалили его с носилок в яму, в мешке, как положено, куда-то в угол и закопали.

Дочь полностью ушла в себя. Раз-два в неделю она ездила на ту могилу с его матерью, ни с кем не разговаривала, спала, одевалась и уходила. Сидела в каком-нибудь баре с банкой пива до утра. И так – по-новой. Мы ничего не могли сделать. Закрыть дверь? Драться, не выпуская? Мы теряли ребенка на глазах. Это длилось почти год.

У родителей Саши осталась еще дочка. Они бы и вернулись, но некуда. В узбекский Узбекистан? Да и квартиру продали. Так она, эта жизнь, и поползла для них дальше.

Я, работая и встречаясь с друзьями на тех же шашлыках, выпив, моментально тогда переходил на «марокканскую» тему. Прорывало. Оно же дома все продолжалось, мучительно и бессильно. А русских баб средних лет я не взлюбил. Если мужчины, как правило, сочувственно молчали, то их жены, трезвые в своей рассудительности до тошноты, говорили, что на хулигана с ножом можно нарваться где угодно, и в автомобильных авариях гибнут повсюду. А что под ненависть и нож подвернулся русский – так подонки есть среди всех. Вон, в России… Словно его и не убили именно за то, что русский, от ненависти через край.

– А судьба, – талдычили бабы, – есть судьба.

Плевал я на вашу судьбу. Не знающие, что такое потеря. Не довелось, видать, дорасти. Сытость премудрости – это глупость, приправленная ханжеством и самодовольством. Я, чувствуя, что выгляжу эмоционально, не солидно, еще больше ненавидел тогда этих женщин и старался встречаться за столом только с друзьями. Благо, было с кем.

Убийцу судили. И, поскольку он только недавно вышел из тюрьмы, дали на редкость много. При хорошем поведении, лет через шесть, то есть к своим двадцати семи годам он вернется домой. Жрать, дышать, трахаться и еще больше ненавидеть приезжих «русских». Только уже, как в его многочисленной семье, не публично, а дома. Или на работе. Но – тихо.

Я обманул дочь. Она не хотела уезжать ни от могилы, ни из уже привычной страны. Куда-то на север. В «холодную» Беларусь. Я сказал, что маме в Минске будет одной трудно с двумя младшими сестрами, и она полгодика поможет, а потом, если захочет, вернется. Но мы ведь должны помогать друг другу? Посмотри вокруг, больше некому.

И на новом месте, в новой стране, первые полгода она дергалась. Только куда уж.

Сегодня у нас растет замечательная внучка Машенька. Земля, она же большая и одновременно маленькая. Как жизнь. Но не люди.

У людей одновременно не получается…

Когда человек говорит с самим собой, это называется болезнью.

А когда с никем – духовностью.

Я отложил листок и сказал самое заветное:

– Хочу только одного: чтобы отец и мать были живы…

И посмотрел на их фотографию в рамочке под стеклом. Но в нем увидел себя, отраженного светом на их лицах.

И понял, что они уже никогда не будут жить своей жизнью.

А единственно – моей.

Но с ними я никогда не буду одинок. Одинокими бывают только с живыми. И потому мне незачем жалеть ни их, ни себя. Жалеть можно только Бога.

Он тоже одинок.

Но бесконечно.

И за это я готов простить ему все.

Даже неверие.

Мой друг Гриша, профсоюзный активист, потому так и не ставший бригадиром на своем заводе в Израиле, подкопил как-то немного денег и клюнул на навязчивую рекламу финансовой компании его тезки Лернера.

Миллионер из России, только недавно отсидевший за мошенничество шесть лет, вновь создавал то же самое, за что его посадили, и предлагал еще непуганным «МММ», «Властелинами» и «Хоперами» израильтянам «у себя» 29 процентов годовых от вклада.

На звонок по рекламируемому телефону Грише неожиданно ответил сам тезка.

– А какие у меня гарантии, что деньги не пропадут? – спросил честный, потому и рабочий, Гриша.

– Гарантии? Это мое слово – слово Лернера.

И тут Гриша задумался…

А еще через пару месяцев Лернер сделал фальшивый паспорт, почему-то на роковую фамилию Бронштейн, как у Троцкого, и сумел сбежать из страны незаметно.

Вместе с чемоданом наличных денег – миллион и 280 тысяч евро и 340 тысяч долларов. Плюс-минус.

Не все знают, но Лернер направился в Латинскую Америку и поглубже в Парагвай. Наверное, думал, что там коррупция меньше, чем в Москве или в Израиле. Или хотел отдохнуть от евреев и русских, подальше. Забыл, наверное, что если у тебя нет денег, то ты никому не нужен. А вот если они есть, то воронья в этом мире больше, чем купюр.

Израильская полиция уже кружила над ним, но еще не трогала – набирала доказательства. И никакой плотной слежки, как нередко думают параноидальные выходцы из России, за ним не было.

Лернеру в Парагвае, в номере гостиницы, с чемоданом наличных, было одиноко и тревожно. Он позвонил в Москву и срочно вызвал к себе товарища по делу. «Бабки» надо было для начала распределить и решить, куда и как ехать дальше. А куда дальше Парагвая?

Чтобы снять стресс, Лернер душевно напился, по-русски, почти до отключки. Душа просила простора, и он вышел на улицу погулять. Полицейским пришлось забрать иностранца в участок, и увидев неприлично приличную сумму на карманные расходы, сопроводить в номер. А там…

Столько денег здесь не дают взятками даже самые честные торговцы наркотиками.

Сам Лернер потом израильской полиции называл одну цифру, а полицейские, изымавшие деньги, другую, намного меньше. Им, видимо, повезло больше всех.

Теперь в Парагвае, как и в России, считают, что все евреи- богатые.

Израильская полиция, где Лернер числился в особо опасных, была несказанно удивлена, когда к ним пришел факс от коллег из далекой страны с просьбой уточнить, кто этот мистер с сакраментальной фамилией Бронштейн.

С приложенной фотографии на них пялился сам Лернер…

Его не будет с нами еще шесть лет.

Но свято место пусто не бывает.

– Я никого никогда не обманывал, – сказал мне Лернер как-то под руку, но не в руку. – За что всегда и сидел.

Так я ему и поверил.

Но свои деньги не отнес.

А около 10 тысяч русских израильтян, в основном пенсионеров, до сих пор надеются и ждут, когда Лернер снова выйдет на свободу и вернет им вклады.

Если бы украденные деньги возвращали, в мире не было бы богатых…

Один человек мне сказал, что приглашает на свой юбилей пятидесятилетия от рождения.

– Это дата отчетного периода в жизни, – серьезно отметил он, – и мне хочется сделать праздник для других. Благо бизнес идет хорошо и деньги тоже.