– Обменяйте деньги, купите, что надо для поминок, и будьте дома. Я с детьми приеду после похорон.

Единственное, что оставалось и, похоже, не имело простого решения – грузовая машина. Да еще завтра до полудня.

– Я не знаю, где взять, – развел руками товарищ. – Поспрашивал, нет ни у кого. Мини-фургон еще можно поискать в службах быта. Но они все по разнарядкам с утра разъезжаются. Можешь не успеть договориться. Поехали, пока не замело, бензин зальем. А то встанешь посреди дороги, запасов у меня уже нет…

Около двух ночи я добрался домой. Дети спали. На кухне еще не совсем остыла картошка. Жена слушала. Я пил и рассказывал. Рассказывал и пил.

А с утра, по морозцу, поехал к… главному мебельному магазину города. Там всегда стояли грузовые машины. Мебель и гробы здесь в маленьких не возят.

Поймать свободную машину оказалось непросто, даже за деньги.

– Ну, это ж часа на два-три, – неспешно прикидывал водитель, принюхиваясь, как бы не продешевить, по максимуму.

– В долгу не останусь…

У больницы на морозе уже ждал Семен Иванович, замечательный русский дядька, бывший шахтер на пенсии, с которым мать встречалась свои последние годы. Он всегда молчал и только смотрел на нее. И в это утро тоже ничего не говорил, но так же молчал и плакал.

Он и повез ее. В кузове грузовика с надписью «Мебель».

Я с остальными – в машине, на хвосте.

За городом к тому времени разгулялась сильная метель. Январский ветер бесплатно выл, как сто нанятых плакальщиц, и поземка крутилась в воздухе, закрывая все на свете белым пронзительным крошевом.

Работяги опустили гроб, получили свои бутылки и стали забрасывать могилу каменистой мерзлой землей.

– Я пойду, – сказал Семен Иванович, – подожду у машины.

Он стеснялся, что слезы сосульками свисали у него на носу. И еще хотел остаться один. Он один и остался.

Мы встали кругом: пузатая, на седьмом месяце, жена, я и еще трое детей, на ветру и вьюге. Мы охватили друг друга руками, как могли, где доставали. Посреди кладбища, одинокие, но единые. Посреди всего этого гребаного мира живых скотов и мертвых людей.

– Ничего, мы-то есть, – сказала старшая одиннадцатилетняя дочь.

Младшие промерзли, но молчали. Нас было уже много, живых, а будет еще больше. И жить мы должны дольше и лучше.

– Конечно, мы – есть. Я в долгу не останусь…

Соседка остановила меня у дома.

– Это, конечно, не мое дело, – комкала она. – Но ваша мать была хорошей женщиной, а я слышала в домоуправлении разговор, что квартиру у вас отберут. Жидовка, мол, умерла, и пусть ее сынок убирается в свою Англию или там Израиль…

Наутро, отправив детей в детсад и школу, я сел на машину и поехал за две тысячи километров – в Минск. Покупать квартиру. То, что из Донецка надо уезжать, для нас было очевидно.

И в лучшие времена люди здесь разительно отличались и от белорусов, и от воркутинских северян. Они и украинцами не были – ни языка, ни национального достоинства, ни человеческого самоуважения. Шпана со всего Союза с провинциальными понтами – друг перед другом. Половина честно вкалывала под землей на шахтах, а другая половина откровенно паразитировала и на них, и на соседе. Зато пили они всегда вместе. Видимо, это и объединяло.

Осенью я не успел найти жилье в Минске. Объявлений было много, цены устраивали, но почему-то, встретившись, когда ты говорил: «Я согласен», начинались проблемы. То еще квартира не приватизирована, то каких-то разрешений нет. Я совершенно не понимал, как живут все эти люди, они чего-то хотят, так и не приняв решения, и стараются получить, но отдавать при этом не готовы.

Иногда казалось, что они словно играются – себя потешить. Всю жизнь от аванса до получки, а тут раз – и хорошие живые деньги, вот они ходят…

Телеграмма о том, что мать снова попала в больницу, сорвала тогда новые поиски. Но на этот раз я уже не медлил. И мне как-то сразу повезло. Мужичок, уезжавший в США, срочно искал покупателя на свой кооператив в самом центре города. Я, правда, хотел купить квартиру в большом каменном доме, «сталинке», но выбирать не приходилось – роды были на носу. А кто останется с детьми дома? Зато в Минске все бумаги у продавца были готовы. Мы быстро заключили сделку. Я расписался за копеечную сумму, а передал ему другую, намного больше. Такие у них здесь правила. И один Господь может знать, обманули тебя, взяв деньги, или нет. На этот раз не обманули…

Но в Донецке меня уже ждал новый сюрприз. Дверь квартиры была заклеена по всем правилам – бумажка, подпись, печать.

– Вы не наш гражданин, – сказал мне подполковник местной милиции в паспортном столе, предварительно приказав оставить сумку в соседнем кабинете, а вдруг, говорит, там микрофон спрятан. – Вид на жительство вы получили полгода назад, еще в СССР, на основании ходатайства матери. Теперь ни Советского Союза – радуйтесь, ни вашей матери нет. Так что квартиру мы заберем…

Позади него вместо большого красного флага с бахромой уже стоял новый, желто-блакитный стяг. А на месте портрета Ленина висела какая-то картинка, но не с выставки.

Власть новая, а рожи те же, только уже наглее, – подумал я, но ничего не сказал. Некому.

Было тошно…

Еще через неделю мне вырубили проплаченную на полгода вперед сигнализацию и отключили телефон.

– Нам так приказали, – объяснили мне в трубку какие-то неназвавшиеся тетеньки. Я подал заявление-жалобу в районный Совет – все еще местная власть. Между тем, дома дело уже шло к рождению очередного малыша. Жизнь, забрав одного самого близкого, через два месяца словно возвращала мне другого.

На заседание их, уже непонятной, власти пришли какие-то квадратные дядьки, похожие на обрубки, с высоко стриженными затылками и недовольными партийными рожами.

– Господи, – подумал я. – Словно и не уезжал…

Через пару часов, насовещавшись, ко мне вышел… тот же подполковник. Он был доволен собой и жизнью. Она у него удалась. И тогда, и теперь.

– Уезжайте по-доброму, – сказал он, наслаждаясь. – Иначе будет плохо. «Ваши» уже почти все уехали. Но и продать квартиру мы вам разрешения не дадим, не надейтесь…

И тут жену прихватило рожать. А я понял, это – война. Самая настоящая. Только необъявленная. Кому-то – добыча, а кому-то – головешки. Война, похожая на ту, что была в детстве у моих родителей, когда та же мама, еще ребенком, бросив дом, бежала в эвакуацию. И где-то в Казахстане с сестрой бродяжничала, продавая на базаре воду, пока их не подобрали и не определили в детский дом. Какая-то добрая казахская семья хотела мать удочерить, и была бы она не еврейкой, а казашкой, но старшая сестра не позволила. Зная об этом по их рассказам о военном сиротском детстве, звучание «Казахстан» всегда вызывает у меня по-человечески теплые ассоциации.

Здесь же, с четырьмя малышами на руках, бороться с новой, оборзевшей от запаха передела собственности властью, может, и можно было, но долго, нудно, выматывающе и из положения «снизу».

– Это война, – сказал я себе, – надо брать детей и просто спасаться, увозить. Квартиру другую я уже в Минске купил, не зря в Лондоне работал со сверхурочными. И незачем на ублюдков тратить силы и время. Ни мне, ни детям эта борьба ничего не даст. «Их» власть. Как, впрочем, и была.

А тут – родилась девочка. Опять. У детей праздник жизни – сестричка.

У меня – торжество везунчиков.

Надо было видеть лица и глаза соседей, когда два дня они прибегали ко мне, скупая все, что осталось от близких и от нашей, теперь уже прошлой жизни. Я не очень понимал в ценах с галлопирующей инфляцией, да и торговаться не умел, но что такое настоящая алчность в глазах никогда ни до, ни после этого не видел. Это была такая вопиющая влажная и липкая слизь, особенно когда они переглядывались, называя цену и рассказывая, как сегодня трудно жить. А потом, видя, что не спорю, снова опускали цену еще ниже. И колотились до самых прожилок. А вдруг? Через два дня в доме не осталось ничего. Пусто.