Ну как тут уехать?

Весна в том году выдалась на редкость ранней, щедрой на солнце и горячие протестные акции. День, который белорусская оппозиция выбрала для очередной массовой демонстрации, выплыл из мартовского утра ясным и теплым. Протестующие должны были собраться на главной площади республики, но идти далее, по проспекту, им не разрешили. Хотя было понятно, что пойдут. Молодежь никогда не останется в пространстве статистов: послушали кого-то и разошлись. Не на официальном митинге, куда сгоняют служащих, идейных, сообразно зарплате, и еще нацеленных на карьеру активистов. С носом по ветру, как с флагами. Молодежи, тем более протестной, нужен простор и движение. Ну не любят они пиво под футбол. Власти же надо, чтобы этого нигде не увидели. Каждый по-своему прав. Но особенно те, кого бьют.

В тот день какое-то никто в кабинете решило, что для этого лучше всего не допустить к съемкам неудобного журналиста. Дать телекомпании приказ через Кремль отвернуться от события они тогда не могли. Позавчера – не сегодня. Разговаривать тоже не умели: язык один, но вопросы языкознания разные. Вот и подловили…

За час до начала демонстрации мы с оператором выставились на, пожалуй, самом центральном перекрестке ведущего через город проспекта – у главного универмага города, Центрального банка и единственного тогда «Макдональдса». Я попросил снять общие виды Минска с прохожими, на все четыре стороны. У нас это называлось «нейтралка», живые кадры, подходящие почти под любой сюжет о сегодняшней жизни страны. Рядом с оператором пристроился милиционер, что успокоило, и я отошел от них, стоящих спиной, метров на десять, размять ноги и не мешать. Воскресный проспект был спокоен, малолюден и красив, как мужчина спозаранку, за завтраком. Неожиданно из-за угла выскочили двое молодых, расхристанного вида парней, неровных и как бы пьяных. Один, шатаясь, хлопнулся о мое плечо, развернув. Они только на мгновение остановились:

– Ты че?

И тут высокий с размаха ткнул мне тупым своим лбом в лицо. Типичный удар, направленный на то, чтобы сломать нос, вплоть до потери сознания и больницы. Не знаю, это было инстинктивно, но я машинально сдвинулся в сторону, и удар пришелся в глаз, до фейерверка. Так зажигают неповиновение.

Парни немедленно побежали обратно, к подворотне, а я, видя их еще неподалеку, уже дергал милиционера за рукав:

– Посмотри.

– Где? Кто? Что? – лупил мимо них глазами блюститель. – Все в порядке.

Когда они скрылись, он для очистки кожуры от совести прошелся во двор и даже дернул крайнюю закрытую дверь подъезда.

– Никого, – развел руками.

Мне стало его жалко. Глаз уже набух тяжелым и красным, как «ё… вашу мать», и мне ничего не оставалось делать, кроме рывка на демонстрацию, хоть ползком, хоть катаньем, чтобы отработать благодарность. Какому-то ничто. За весеннее, вдвойне солнечное утро. Благодарность- это самое эффективное болеутоляющее в жизни.

Глаз горел, окрашиваясь, как цветная революция. Но это было еще далеко не все. Повыступав недолго, демонстранты стали расходиться. Спецподразделения милиции перекрыли проспект. А часть заскучавшей было молодежи рванула в сторону по улице, до ближайшего сквера. Сколько можно идти в никуда? На травке, распалившись, какие-то парни вытащили портрет президента и сожгли его, беззащитного. Это было, конечно, слишком – президент-то не американский, но мы снимали все подряд, как есть, вживую. Поскольку милиции с дубинками на пути не оказалось, натешившись, демонстранты быстро успокоились и стали расходиться. Мы тоже пошли, делясь впечатлениями, обратно к Дому правительства, за которым, как договорились с водителем, должна стоять наша машина.

А потом было красиво. Я не шучу. Здесь явно работали профессионалы, что у меня всегда вызывает уважение. Прямо на улице, у главного почтамта страны, земля вдруг пошла из-под ног засеменивших, чтоб не упасть. Но я и не упал бы. Двое мужчин, слетевшись одновременно с двух сторон, слегка приподняв за локти, почти внесли меня с улицы во двор, где уже стоял растерявшийся оператор. Они встали между нами, не дотрагиваясь, но и не подпуская к нему, пока двое других вытаскивали из нашей видеокамеры отснятую недавно, а затем из-под его свитера, и другие отработанные сегодня кассеты. Глаз бы мой этого не видел. Бросаться, толкаясь, я не стал. Если бы ударили или даже прищемили, тогда стычка, пусть и неравная, была бы наверняка. А так… Чего истерики устраивать? У нас своя работа, у тех ребят – своя. Они такие же добросовестные, как и мы.

Какие-то прохожие женщины, заметив, как нас буквально занесли с улицы, заскочили во двор и громко возмущались:

– Что вы делаете? Это же журналисты?

Мужики, не обращая на них внимания и забрав кассеты, так же быстро и тихо, почти деликатно, растворились в воздухе. Отписываться.

А мне тоже надо было скорее ехать в офис, срочно доставать отснятую коллегами и независимыми операторами картинку и, приложив нож к уже плывущему синяку, оттеняющему, между прочим, голубизну глаз, быстро делать сюжет. Тем более – делать.

Давно уже это было. Многое изменилось, изменяя. Но то ничто, натравившее на меня своих сявок, вряд ли осталось в обойме. Таких долго не держат. Недалекие опасны для окружающих. Умный опасен для самого себя. По глупости.

Когда впотьмах ни охнуть, ни вздохнуть

И не нащупать верную дорогу,

Подвешенный, воистину, от Бога

Фонарь под глазом осветит твой путь.

Нет опыта и ярче, и мудрей,

Чем отсвет персональных фонарей.

Жизнь бывает только личной. Остальное – биография.

Дети, все пятеро, болтались по квартире, и я не знал, куда деваться. Мы все не знали. Ситуация ловушки, необъяснимой и липкой, как взгляд проходимца, возникла практически сразу после приезда. На пустом месте. Но, как я потом убедился не раз, это и есть одно из отличий Израиля от остального мира. Тебя душат, а ты не поймешь, почему. В других странах, где приходилось жить и работать, в США и Англии, такого не было вообще. В Беларуси, при становлении ее первого президента, хотя бы было понятно – за что. А здесь…

Самым младшим моим тогда было три и пять лет. За ними еще приходилось постоянно смотреть. Старшие мотались по городу и радовались разноцветью, теплу, пальмам и морю. А мне вовсю уже надо было строить бюро НТВ на Ближнем Востоке и работать фактически с первого дня на новом месте. Все-таки действительно интересная страна.

– Везунчик, – кто-то передал мне мнение новых коллег.

Но я не придал ему значения. Это о ком-то другом, но явно не обо мне. Когда не о тебе – разве среагируешь? Также не обратил внимания и на первый вопрос интервью, которое я давал впервые в Израиле на телевидении. Пропустил его суть мимо ушей. Просто не понял, о чем это.

А вопрос был: «Вы, должно быть, благодарны президенту Беларуси за ту рекламу, которую он вам сделал?».

После всего, что там было, это звучало как плевок. Хотя и с восхищением.

Проскочила всего неделя после того, как мы прилетели в Израиль, нагруженные детьми и рюкзаками. Багажа не было. Его просто невозможно было взять. Накануне, за несколько месяцев, на другой земле, для меня тоже святой, по телевидению вдруг объявили, что мне, как шефу бюро НТВ в Беларуси и Польше, надо покинуть страну в течение двух суток по причине чуть ли не подрывной деятельности против власти и дружбы славянских народов.

Надо же им было что-то объявить. Официальные заявления для того и существуют, когда нечего сказать.

И были проводы на минском вокзале, где сотни людей, знакомых и незнакомых, пришли на перрон, но я, закрученный близкими, их не видел. Агентство «Рейтер» тогда передало, что проводить меня, по устному телеграфу, собрались до двух тысяч белорусов. Не знаю. Я видел только заплаканную жену и детей, оставляемых дома.

И был поезд, и короткий сон, и Москва, и новые встречи, и совершенно неожиданный резкий поворот. Еще один.