Выпив залпом пять стаканов чая, я выключился до утра. А когда проснулся, вагон уже стоял, ожидая перецепки, на братиславском вокзале. В купе никого. Место, где спал старик, было аккуратно застелено, и даже полотенце висело на своем месте, как бы нетронутое.

А на столе, рядом с казенной лампой, светло и прозрачно стояла бутылка русской водки с патриотическим названием «Золотое кольцо».

Когда улыбчивые австрийские пограничники, проверив визу, хлопнули дверью тамбура, меня сорвало. Как стоп-кран. Почти до Вены я колотил руками, ногами и огнетушителем в бронированную, похоже, дверь проводника:

– Убью, гадина, – но он так и не отозвался, забившись в купе, словно крыса, весь в белом.

Наверное, пересчитывал стаканы или выручку.

Ему еще надо было возвращаться.

Этот итальянский священник, то ли капуцин, то ли францисканец, оказался не просто учтивым, а даже слишком. И все ему было обо мне интересно – и как я, и почему, и зачем приехал в Рим, и насколько там, в России, плохо. В те времена Советский Союз все равно называли Россией. А я только-только оттуда выехал, без денег и без вещей – иначе не выпускали. И под Римом ожидал американскую визу. Эмиграция начиналась с нищеты и одиночества, но молодость это не чувствует.

И мне хотелось, чтобы священнику было хорошо, поэтому я подробно рассказывал все, что его грело. Священник был доволен. Я вписывался в его представления о жизни.

И он, в той еще позе миссионера, объяснял мне, что Россия-де при коммунистах отвергла Бога, и поэтому Господь от нее отвернулся. А теперь все изменится.

Он читал мне настоящую проповедь, словно политрук в сутане, прямо на улице. Мы случайно разговорились у витрины большого магазина книг, где все, что надо, уже было сказано. Только купи. Но его несло словом Божьим, и я представлялся ему одним из тех богокопателей, которые, нагрешив вдоволь за неделю, приходят в храм по воскресеньям, чтобы покаяться и получить прощение. Что, конечно, на порядок дешевле, чем платить психотерапевту. Но тоже – не подарок.

Лучше бы священники списывали налоги, а не грехи.

Он явно нацелился направить меня на путь истинный, прямо здесь, стоя, и полагал, что это можно сделать бесплатно. А я хотел пить и даже есть, и размышлял о своем, бездуховном.

Денег было мало, но достаточно, чтобы как раз задуматься о жизни. И отнюдь не вечной.

Господи, научи меня беречь то, что у меня есть, и делиться с теми, без кого это не имеет значения.

Мы сообщались духовной пищей уже почти час, прогуливаясь по Вечному городу, когда он вдруг вспомнил, что к ним вскоре должна прибыть какая-то высокопоставленная делегация служителей культа личности Христа из России. То есть конкурентов. И они будут здесь, в Риме, обмениваться опытом и искать свои неисповедимые пути на Голгофу.

– Я бы хотел, – пояснил священник, – ваших русских братьев и моих, которые во Христе, порадовать парочкой знакомых им фраз. Людям всегда приятно, когда иностранец говорит на их языке.

«Конечно, приятно, – постыдно подумал я. – Но наличными все-таки теплее, душевнее».

– А что вы хотите им сказать? – безнадежность сорвать со святого отца хотя бы чашечку кофе, не говоря уже о пицце, стала очевидной даже мне.

– Поздравить как-то, поприветствовать. Мы устроим в честь дорогих русских гостей прием, где будут представители посольства, слависты и политологи, говорящие по-русски. Что мне произнести, подняв заздравный бокал солнечного итальянского вина? Как говорят в таких случаях русские?

Мы, наконец, присели, но на скамейку, и я, по его просьбе, вырвал из своего единственного блокнота с адресами целую страницу. Святые люди ходят по миру ни с чем. Им все дает Бог. Грешными молитвами и руками.

– Так как говорят русские на вино или, гы-гы, водку?

– За баб! – сказал я, потому что как раз о них думал. Это выдавливало чувство голода.

– Забаб? – с интересом повторил священник. – Совсем просто. И я почувствовал себя Учителем.

– А как сказать «приятного аппетита?»

Это был уже перебор. Мало того, что час кормил проповедями, но еще и дай.

Если поднять глаза к небу, то думается легко, прозрачно. Словно записываешь за кем-то, оттуда.

– Вы должны сказать «жри, собака…».

– Как? – священник аккуратно записывал латиницей: – Zjri, so-ba-ka… Не сомневаюсь, что они обрадуются, услышав родную речь.

Я вывалил ему весомый набор армейского народного сленга, непоскупившись на еще один листок из блокнота. Впереди у священника, словно светлая будущность, маячили две недели, чтобы вызубрить все нужные ему слова и фразы. Было очевидно, что он справится.

– Сын мой, – растрогался священник, прощаясь. – Я подарю тебе самое ценное. То, что тебе особенно пригодится в новой жизни и необходимо уже сейчас.

«Неужели лир подкинет?» – чувствуя, что порю чушь, подумал я. Иногда так хочется верить в чудо или во что-то хорошее. Светлое. Правда, при этом почему-то ощущаешь себя глупцом, а затем – и становишься.

– Вот вам, – он радостно, как высшую награду, протянул мне, вытащив из складок сутаны, издание Библии, почти карманного формата, на итальянском. – И да поможет вам Бог!

– Спасибо, падре, – проникновенно, ни в одном глазу, ответил я, ощущая, как под ложечкой, примитивно причмокивая, уже вовсю сосет голодуха. – До свидания. Арриведерче…

Священник долго смотрел мне вслед, видимо, медитируя на добро. Затем встрепенулся, заглянул в листок с записями и, сияя, прокричал на всю его и Отца, и Сына, и Святого Духа римскую улицу:

– Сдохни, паскуда.

Что в моем переводе означало «счастливого пути, дорогой друг».

– Я что, дурак, книжки читать? – натянутое на череп лицо Володи приобрело едва заметный розовый оттенок.

На самом деле оно переливалось землисто-серым, как пожухлое сено. Но не от возраста – ему не было и сорока. Такое лицо бывает у мужчин либо переживающих длительный сильный стресс, либо у хронических алкоголиков. И еще у новых эмигрантов, чья энергичность, обуянная радостью непривычных картинок, детского узнавания незнакомого мира и, как им кажется, новой жизни, перерастает в длительную истерию самоутверждения. До гроба.

Но в начале эмиграции, в среднем через полгода, один, быстро сдав, вскоре надолго ложиться на диван, лицом к стене. Другой начинает дергаться во все стороны по принципу «не знаю что, а вдруг получится». Третий отчаянно вступает в партнерства, затевает бизнесы и держит фасон, переучиваясь и набивая шишки.

Движение – все, конечная цель – ничто.

В любом случае самое главное при любом раскладе убеждать себя, что там, откуда ты уехал, очень плохо и будет хуже. Цунами, фашизм, революция. Несусветная бюрократия, бесправие, мафиозное государство с узаконенным открытым рэкетом налоговых служб и удавками полицейского видимого и невидимого контроля. Все, что угодно, но там, откуда ты уехал, должно быть плохо. Иначе какого черта ты терпишь здесь?

– Я что, дурак, книжки читать? – Володя считал себя обязанным полностью обеспечивать семью, не жалея ни себя, ни сил, ни времени.

Когда есть цель, жизнь кажется вечной.

Его жена Софа, которую он материально прикрывал почти шесть лет пребывания в Америке, уже устроилась на работу в офисе, а сын-подросток давно зажил свой жизнью, откровенно мечтая после школы вырваться из дома подальше.

Полдня Володя проводил в кинотеатре, где имел почасовую ставку и запускал зрителей в зал. Помимо этого он подсвечивал фонариком опоздавшим и непрерывно заправлял в сползающие брюки белую сорочку с предположительно элегантной бабочкой на шее. Администрация кинотеатра считала, что при бабочке низкооплачиваемые сотрудники выглядят солидно, и это дает им чувство самоуважения. На рубашке четко читался прямоугольный значок с внушительной надписью «менеджер».