Этот бар оказался главной точкой встреч после работы, в основном неместных арабов и берберов. Тем, кому негде и незачем было сидеть по домам. Через пять минут они проставили пиво, а я вытащил из кармана фляжку с виски, залитым из бутылки, заначенной в дьюти-фри аэропорта. В баре крепкого спиртного не было.

250 граммов моментально разлетелись по стаканам, и около меня вновь возникла новая банка «Хайнеккена».

– Угощайся…

Двое молодых мужчин, бородатый в национальной робе и его товарищ в кожаной куртке, довольно прилично говорили по-английски. Они удивились, узнав, что уже почти две недели никто из моих родных не знает, где я, после того, как уехал в Марокко. Бородатый работал на местной телефонной станции и предложил позвонить домой, чтоб не волновались.

Я сбегал в номер, залил новую порцию виски, и мы пошли. Куда-то.

На станции у нас получился полный облом – номер не набирался. И мы распили новую фляжку уже на троих.

– Пойдем к нам, – сказали они, явно расстроившись, что не смогли угодить со звонком. – Бар уже закрывается, а мы сделаем для тебя настоящий марокканский кус-кус. Это близко…

Еще через пятнадцать минут, в сумерках, мы подошли к небольшому домику из нескольких комнат, спартанских и явно холостяцких. В полупустом салоне стоял стол, а не лежали вальяжные ковры с подушками, на которых, как правило, едят местные. Бородатый сразу пошел готовить, а его товарищ рассказал о себе.

Оказалось, что они палестинцы. Но это уже не удивило. На стенах комнаты висели плакаты с портретами Ясира Арафата и зелеными надписями о свободной Палестине. Чеканка с видом Аль Кудс да портрет Че Гевары.

Они были вынуждены уехать и поселились здесь, поскольку нашлась работа и можно было ждать.

Чего ждать, я так и не понял.

Понял, что уйти отсюда мне будет трудно. Такси в этих краях не было совсем, машины даже не проезжали мимо. Улица за окном вскоре оказалась темной до безобразия и пустой, как взгляд офицера безопасности, который позже, уже перед посадкой в самолет, пропускал всех пассажиров через будку со шторками и без лишних слов спрашивал, есть ли марокканские деньги. А затем, не дослушав, вытряхивал все из карманов в свою мохнатую, в прямом смысле слова, лапу.

Государственный человек: где работает – тех и имеет.

Под кус-кус парни рассказывали, как они скучают по дому, по родным, и спрашивали, что судачат в Европе и России о борьбе палестинского народа. Люди почему-то всегда думают, что о них думают. А не просто от скуки говорят.

– Боюсь, мы нескоро вернемся, – сказал один из хозяев. – Работы в Палестине нет. Государства своего тоже.

– А когда появится, – добавил второй, – вместо оккупантов придут муллы.

– Почему же вы уехали?

– Не могли оставаться в стороне от борьбы, – уклончиво ответил бородатый. – Вам этого не понять. Вы сытые. А сытые способны думать только о новой еде.

– Для себя… – вставил второй. – А мы думаем о Родине, которую вернет только борьба. До победы.

Он встал и принес мне цветную шерстяную накидку. В Марокко ночью становилось очень холодно, а отопления не было.

Было странно слышать все это где-то в предгорьях Атласа, на краю света.

В полночь, видя, что я уже валюсь с ног, они показали кровать в комнате, и я почти сразу выключился, не раздеваясь. Мне снились революционные сны: женщины в парандже, но без трусов.

Я подскакивал в темноте, оглядывался, ничего не понимая, и валился снова.

Уже рано утром мы пили сладкий мятный чай в стеклянных стаканчиках – местная традиция по любому поводу, и затем парни провели меня к гостинице.

– Тебе хорошо, – сказал один, прощаясь. – Тебе есть куда возвращаться.

– Нам тоже, – взбодрился второй.

«Не имет значения, куда, когда есть к кому», – хотел было ответить я, но передумал…

Один человек мне сказал, что Советский Союз распадется через несколько лет, и он даже знает, как это сделать.

Почему кузнецы своего счастья после победы становятся молотобойцами? А самые голосистые певцы режима после его кончины – певчими? На дворе разогревалось английское лето 1988 года. За пару тысяч километров от него уже поднимается пыль советской «перестройки», откашливаясь первыми историческими откровениями и проблесками надежд на уважение к себе и к своей стране. Тогда еще к сверхдержаве, возможность распада которой даже и не мерцает.

По Лондону ходит шутка: «Чем отличается Горбачев от Дубчека? Ничем. Только Горбачев еще об этом не знает».

Немногие здешние русские смотрят на мир через колючую проволоку памяти или живут одной ногой в России. Те, кто получше устроен, просто живут.

Происходящее в СССР по мере поднятия занавеса выглядит со стороны как увлекательный спектакль, наивный, порывистый, но еще не злобный. Наоборот. Людям кажется, что их, наконец, не обманывают и поэтому они обманываются сами.

Один человек мне сказал, что Советский Союз распадется через несколько лет, и он даже знает, как это сделать…

– Ну да, – сказал я и подумал, что не хватает только куриного бульона.

Накануне вечером мы хорошо вдвоем посидели в уютном доме в Кембридже, куда я приехал лично увидеть и познакомиться с человеком-легендой Владимиром Буковским. Приехал на часок, да так и остался на сутки.

Буковский, как почти все незаурядные люди, оказался свободным, глубоким и, что неудивительно для большой личности, открытым человеком. Но то, что он «сидел», считывалось сразу. Это уже не вытравишь, как застарелую, сделанную еще тушью, наколку.

Часа три он вытряхивал из меня душу, пока, наконец, не вытащил закуску.

В шестидесятых годах того еще века Буковский вместе с очень немногими, кто не носил фигу в кармане, выступил против системы. Его арестовали, упрятали в психушку и, не сломив, под давлением и при посредничестве американцев обменяли на сидевшего в пиночетовской тюрьме генерального секретаря компартии Чили.

По стране тогда ходила задорная частушка: «Обменяли хулигана на Луиса Карвалана…». Одного из тюрьмы на самолете привезли в Москву, а другого – на Запад. Свобода, она тоже нередко понятие географическое.

Буковский осел в Англии и сделал карьеру профессора в университете, но главным своим делом считал борьбу против коммунизма. Как человеку практического дела и блестящему аналитику, ему это удалось.

Одним из проектов, которыми он занимался, стал «Интернационал сопротивления». Как, где и через кого пробивалась эта идея, каким образом и насколько она финансировалась, мне говорить неинтересно. Да и незачем. Те политики уже в своем прошлом, а фонды давно потрачены. И, похоже, не зря. Да и не имеет это значения.

Если борьба не приносит денег, значит, их прибирают проигравшие.

– Уже в конце семидесятых годов было очевидно, что Советский Союз оказался в стадии экономической стагнации, которую, как мы хотели, надо было перевести в ситуацию надрыва, – говорил мне один человек. – И пришлось немало поработать, чтобы объяснить очевидное американским президентам. Нам это удалось. Необходимо было оттянуть советские силы и средства, что называется, по периметру мира. Сделать так, чтобы СССР увяз в Афганистане и Никарагуа, в Эфиопии и Мозамбике… Чтобы колоссальные средства по возрастающей шли на поддержку десятков режимов и компартий. Как в прорву.

Кроме того, нам удалось убедить СССР в том, что США всерьез создают новую противоракетную систему, хотя это было не так, и вынудить его значительно увеличить расходы на оборону и новые разработки вооружений. Мы растягивали силы и средства Советского Союза по всему миру, всячески помогая вооруженному сопротивлению на местах. В Афганистане это еще и помощь солдатам-дезертирам из Советской Армии, и попытка создания радио «Свободный Кабул» на русском языке. В Анголе и Мозамбике – антиправительственные формирования. В Эфиопии – эритрейские сепаратисты.