Все задрипанные сельские коммунары, слегка испуганные невиданным потертым гламуром и ценами, единогласно хотели хоть на минутку увековечиться именно в императорской хламиде. Я почему-то вспомнил рекламу химчистки под названием «Престиж» и обычные частные такси с надписью «VIP». Короче, весь этот джентльменский набор для наполнения личности полноценным, но недорогим самореспектом.

И решительно взял солдатскую форму.

– Снимок хороший, – сказала уже дома жена. – Но неужели там не было генеральской формы? Мне кажется, тебе бы это лучше подошло.

И я почувствовал себя императором.

Один человек мне сказал, что мужчин не интересует глубокий внутренний мир женщины. И потому за фигурой и ножками они не видят своего счастья.

– А вы пробовали рассказывать плотоядным о душе? – спросил я и подумал подло: «На свете счастья нет. Но, к счастью, есть минет».

Этот малоизвестный православный храм московской патриархии открыли в городе Шфарам, где живут израильские арабы. Подальше от евреев, если говорить правду. А иначе вообще зачем говорить?

Сюда приезжают русские репатрианты из Назарета и всего севера страны. Настоятель прихода против съемки не возражал, но попросил не снимать лица прихожан.

– Не все хотят, чтобы их увидели соседи.

– В смысле? – переспросил я. – А что здесь, секта или что-то запрещенное?

– Нет, – объяснил батюшка. – Но боятся. Они сами себя боятся…

– Ладно, – согласился я, хотя и не понял.

И зачем тогда надо было уезжать из России?

Камеру мне все-таки чуть не ломанули с подачи какой-то истерички в черной монашеской робе. Типа, чужак проник.

– Мы не верблюды, чтобы нас снимали, – брызнула она свободой своей воли.

И я сплюнул в сторону.

А недалеко, на берегу Тивериадского озера, живет отец Иринарх, хороший товарищ, мимо которого я редко проезжал, не навестив. Тепло с ним и легко. Никогда не спорили, не возникало причин. Сам он грек, хорошо говорящий по-русски. Бывший пулеметчик греческой армии.

Его храм заметен издалека своими малиновыми куполами, и русские паломники любят бывать здесь: есть и выход к озеру, и уютная тень, и даже гламурные павлины, орущие благим матом.

Иринарх сам воссоздал храм. А расписали его художники, которых он нашел на Родине. Недорого взяли. Из уважения. У греков еще такие понятия, оказывается, есть.

Однажды он позвонил и, напомнив о моей просьбе, сказал, что будет крестить русскую девушку-репатриантку. Но она при встрече испугалась оказаться в кадре.

– Хочу стать христианкой, но чтоб об этом никто не узнал.

Мне казалось, что люди, обретая Веру, любую, становятся свободными внутри, нащупывают почву под ногами и небо над головой. Но на практике это происходит нечасто. Многие не себя ищут. И не Бога в себе. Они бегут от одиночества к новым, как думают, людям и другому, как им кажется, миру. Но сами те же. Просто пытаются надеть иную одежду. Помывшись. Опять же, батюшка вместо психотерапевта.

А жизнь, казалось, омытая Верой, так и остается смиренно двуличной или агрессивной, как осиновый кол из того самого дерева, на котором… Но главное, она остается по-прежнему «как бы».

Самоутверждение Верой изначально попахивает серой и дымом костров. Как и должности. И то, и другое – от мира сего.

Ущербного, как психология ефрейтора, мечтающего победно повеситься на генеральских лампасах.

Один человек мне сказал, что власть от Бога, и все ее хотят.

– Мечта импотентов, – ответил я и подумал: «Если власть от Бога, то трудно не стать атеистом…».

Однажды после съемок в бухарском квартале Иерусалима хозяин усадил меня за стол, налил рюмку водки и… начал говорить. Он говорил о своей радости, о почетном госте, о чести. Он желал вечного здоровья, разноэтажных домов, десять детей, миллион денег, не менее ста женщин.

– Почему всего так много? – не выдержал я, устав держать рюмку и лицо перед многообещающим, как государственная служба, хлебосольным столом.

– А что, разве жалко? – удивился хозяин. – Пожелать и пообещать ничего не стоит…

Один человек сказал, что желает мне добра в жизни.

– А можно деньгами? – ответил я и подумал: «Хоть не обидно будет».

Утро он начинает с того, что смотрит индекс Доу Джонса, котировки и волнуется, запивая их чаем. Он боится, потому что несколько лет назад купил дом и намерен выплатить не за привычные для Америки тридцать лет кредита, поздновато уже, а за десять. Как раз к пенсии. Чтобы жить.

И еще надо экономить на всем. Приличный заработок компьютерщика тает в этих выплатах, и поэтому он пустил квартирантов. Иногда это раздражает, но можно получить еще деньги. И вложить. Дом – это же еще и вложение. В старость.

Но больше всего он волнуется, когда приходит на работу. Уже полгода там идут сокращения, и народ буквально дрожит, когда кого-нибудь вызывают к начальству.

– Одна сотрудница, за пятьдесят, так напугалась, что от волнения побежала в туалет: ее стошнило. И я боюсь. Потому что все кончится в одно мгновение: и заработок, и возможность выплаты за дом, и сам дом, и все-все. Остаться один на один с пенсией на съемной квартире? Люди готовы на все, абсолютно на все, чтобы сохранить работу и заработок. Особенно молодые и пожилые.

– Мы тоже в молодости были готовы на все, но за свои идеалы. Выходит, повезло…

– Тебе хорошо, – вдруг говорит он, поворачиваясь ко мне. – У тебя таких проблем нет.

– И раньше не было.

Я замолчал, потому что навигатор показал резкий поворот с дороги. Надо было рожать и поднимать детей, менять страны и обживать новую работу, прорываться и защищать, придумывать проекты и строить дома. На всех. Какие проблемы?

Мне просто некогда было думать о себе. Это же так скучно.

– Вот так подышала кислородом. Хорошо, что навестила. Сразу легче стало, – она загасила сигарету в заполненную под глотку пепельницу, поскольку курила не переставая, и глянула на себя в зеркало, женщина-генеральша… – Будем жить.

Мы старые друзья. А это как близкие родственники. Хотя и не виделись четверть века. Так оно и получается. С настоящими близкими, даже в одном городе, нередко видишься время от времени. Если не реже. А вокруг все – по делам и работе. По тусовке.

Нравится мне это слово, точное оно. Как тусуемые карты в одной колоде. Вроде рядом, но скользящие друг на друге, покрывая. Движение – и снова картонка к новой карте липнет. И тогда не имеет значения масть или ранг. Мельтешня. Иллюзия насыщенности. Но – движение.

Масть и звание проявляются, когда уже начинается игра. Уже после тусовки и расклада. А так: туда-сюда, сверху-вниз. И наоборот. Как в жизни, если принимать ее слишком серьезно.

Когда-то мы учились в одном университете. Каждый своему. Но однажды ее будущий муж, крепкий и напористый, подсел ко мне за столик в студенческом кафе.

– И вы будете это есть? – глядя в глаза, он ткнул пальцем прямо в мой хлебный чешуйчатый шницель.

– Нет, теперь уже точно не буду…

Так мы и подружились.

Он отслужил армию на флоте, на Дальнем Востоке. Хотя мог и не идти. Его отец был большой военный начальник в Москве. Но он принципиально не захотел отмазываться от службы и в итоге заработал уже в молодости язву. Поступил на юридический факультет, но там почему-то близко ни с кем не сдружился. А у нас – легло. И вскоре он познакомил меня с ней – светлой и полупрозрачной девочкой-филологом из западнобелорусской, почти польской, деревни.