А мы уже вовсю делали программу на неделю вперед, оставаясь вечерами. Завтра с утра у меня была встреча в посольстве по поводу конкретных сроков съемок в Латвии.

Контроль и начальство под ногами не путались, потому все получалось. И там, и тут…

И вдруг в три часа ночи меня поднял звонок.

– Срочно приезжайте в больницу в Тель-Авиве. Ваша дочка наглоталась таблеток и в тяжелом состоянии находится в реанимации. «Несчастная любовь…».

И мир перевернулся.

До утра мы с женой сидели в каких-то похожих на бомбоубежище узких бетонных коридорах, пока, наконец, нас не пропустили вовнутрь. В большом зале повсюду стояли кровати с системами подключений на стене. Огражденные, как правило, друг от друга занавесками, они словно напоминали о суете внешней жизни и об одиночестве – вечной.

Дочь, изрядно напуганная, уже хотела жить.

Иногда, чтобы прочистить голову, достаточно засорить желудок.

Врачи сказали только одно:

– Дело плохо. Все решит молодой организм. Или прорвется, или полетят почки. Тогда нужна срочная операция, трансплантация и затем инвалидность. Химия уже всосалась в кровь.Так что пятьдесят на пятьдесят.

Мы вышли на улицу только в начале одиннадцатого. Встреча в посольстве Латвии уже должна была начаться. Я позвонил послу и соврал, что застрял в пробке под Тель-Авивом. На ветровом стекле машины, в спешке брошенной ночью у больницы, висел приличный штраф. Израиль в этом смысле шустрая страна. В посольстве, где тактично замяли опоздание на час, поскольку утренние пробки – понятие непредсказуемое, мы быстро оговорили помощь МИДа в контактах, но дату поездки я назвать не решился. Мне нужно было несколько дней, чтобы понять, на каком свете оказалась моя семья.

Договоренные ранее дневные съемки прошли, как в дурном сне. Но успешно. До познего вечера делалась будущая программа. Надо было освободить время для себя. О том, что случилось, и тогда, и потом знали единицы.

И снова больница. Врачи говорили то же самое, что и вчера.

Наутро они сказали, что надо готовить вариант возможной срочной трансплантации почки. В Израиле, как оказалось, довольно большая очередь, и внеплановая операция почти невозможна. Доноры есть в Европе, и лучшая клиника, у которой соответствующий исходный для этого материал, расположена в Бельгии, в Брюсселе. Лучше всего отправить больную туда.

И тогда я стал звонить за советом и за помощью. Почти сразу вернул звонок Эдельштейн. Я заочно знал его по еврейскому подполью в СССР.

Знал, что Юлика арестовывали, он сидел, а затем был освобожден и вскоре уехал в Израиль.

В 1997 году была создана первая политическая партия русских репатриантов «Алия» («Восхождение»), и Эдельштейн был одним из ее основателей. Вскоре он разошелся во взглядах с лидером партии и отошел от нее. Юлик принципиально поселился не в городе, а в поселении. На территориях, рядом с палестинскими деревнями.

Он соблюдал традиции и принадлежал к так называемому «национальному лагерю». Но при этом был далек от эмоционального остервенения в оценках и подкупал спокойствием, рассудительностью и одновременно – принципиальной позицией. Журналистам с ним было легко работать.

Интересно, что при всем при том его отец оставался в России и был евреем по национальности, но православным. И даже священником в одном из провинциальных приходов. Причем, это не мешало ему находить общий язык с сыном. Тоже сюжет.

Человек от Эдельштейна оказался главным координатором в этой моей ситуации. Я его ни разу и не видел. Но именно он нашел в Бельгии рава Фирера, который занимался помощью попавшим в беду со всего мира и содействовал в получении необходимой медицинской помощи.

Врачи, между тем, в больнице стояли на своем: пятьдесят на пятьдесят.

Третий день только усугубил ситуацию до почти панической, поскольку вел к какой-то развязке.

– Ну что у тебя слышно? – спросил позвонивший из Испании Гусинский.

Я объяснил.

– Так чего ты тянешь, отправляй в Бельгию, – закричал он в трубку.

– Не могу… Авиаторы сказали, что в рейсовый самолет больную не возьмут. Надо выкупать и освобождать два ряда кресел. И никто не может гарантировать, что кризис не ударит во время полета. Они боятся. А частный медицинский самолет стоит очень дорого.

– Это не твои проблемы, – сразу же сказал Гусинский. – Бери самолет.

Пошел третий день, и даже врачи заметно занервничали. В случае срыва они могли гарантировать только немедленное подключение к искусственной почке.

– Скажите, – отвел меня в сторону старший смены реанимационного отделения, коренной израильтянин-ашкеназ. – Вы кто?

– Просто журналист. А в чем дело?

– Понятно, – как-то облегченно вздохнул он. – Нам звонят крупные политики, солидные люди в государстве и беспокоятся о состоянии вашей дочери. Вот я и растерялся…

Вечером мы забрали девочку, переложили в тележку-кровать и поехали в аэропорт. В сопровождении были и врач, и ассистент. Почти перед взлетным полем позвонил Либерман.

– Какая помощь тебе нужна? Не стесняйся…

Медицинский самолет оказался маленьким двухмоторым чешским «Сесной». Тесным, как моя жизнь в решетке навязанных параллелей и меридиан.

Через несколько часов мы сели на дозаправку где-то в Греции и летели всю ночь. Долго.

В Брюсселе под утро нас встретил представитель невидимого рава Фирера. Говорящий по-русски высокий ортодоксальный еврей в традиционной черной униформе.

– Если вам что-то надо, скажите…

В больнице немедленно начали качать права с требованием страховки. Мне даже в голову не пришло взять с собой какие-либо бумаги, кроме истории болезни дочери с кардиограммами и ее паспортом. Растерявшись, я позвонил в Израиль человеку Эдельштейна. Он попросил передать телефон врачам, и они долго о чем-то переговаривались.

– Этого нам только не хватало, – обреченно подумал я тогда. – Сейчас завернут…

Но все обошлось. Дочь сразу же укатили на новые анализы, сопровождающие израильские врачи где-то потерялись, а я взял номер в гостинице при больнице.

– Не волнуйтесь, – сказал, отправляя меня, врач-бельгиец. – Донорские почки у нас есть…

Наутро выяснилось, что дочку положили в отдельный номер. На двери была указана цена за пребывание на сутки. Без лечения она составляла сумму, сопоставимую с минимальной месячной зарплатой.

Поэтому на Западе все делают оперативно. Привезли, прооперировали, отследили, подняли и через несколько дней – домой.

Шататься по Брюсселю, где я несколько раз уже бывал как турист, не хотелось. Молодой раввин пригласил с собой, но я, как только представил, что надо будет с кем-то общаться, а то, не дай Бог, и молиться, сослался на усталость.

– Господи, – думал я, возвращаясь в номер. – Оставь мне девочку. Тебе что, больше не кем заняться?

Наутро врачи, наконец, сказали, что перелом произошел. Все эти дни державшиеся на близком пограничном уровне данные организма резко пошли на улучшение.

– Вы можете спокойно возвращаться, – сказал врач. Через несколько дней окончательно поднимется и дочь.

Молодой раввин, тот, что от рава Фирера, поздравив, заказал мне билет на рейс в Тель-Авив и сказал, что отвезет в аэропорт. А потом, когда надо, отправит и дочь.

– Вот деньги на нее, – я вытащил доллары.

– Это не ваши проблемы… – сказал раввин.

И я пожалел, что позачера так и не расслышал его имени, а переспрашивать не стал.

У стойки регистрации, еще в Брюсселе, меня поймал звонок от латышского посла.

– Извините, что-то не смог вас вчера застать. Понимаю, крутитесь по Израилю. Однако мне надо знать точную дату, когда вы отправитесь в Ригу. Кроме всего прочего, ориентировочная дата интервью у нашего президента, читаю: «11 сентября 2001 года».

Спокойный вроде день…

Юлика Эдельштейна, вернувшись, я не застал, потом закрутился и смог поблагодарить только через полгода, встретившись случайно на каком-то событии. Все, как у людей. Вернее, почти как у людей: я все-таки поблагодарил.