— Мой гость будет и его гостем.

Однако стоило экипажу, увозившему в город Мартьяновых с Томаном, выехать на широкую дорогу — всякое неудовольствие, всякая лень слетели с Томана, как пыль, сметенная ветром. Земля разлилась вокруг спокойной гладью, на которой все предметы надежно укрыты собственной незначительностью, и тягостное недовольство в душе Томана сменилось твердой и радостной решимостью. Он даже ощутил нетерпение. Ему вдруг стало приятно оттого, что он увидится с товарищами, что проведет вечер в русском обществе, — и язык его развязался.

Всю дорогу он занимал Мартьяновых разговором о планах, нарушенных его отъездом из лагеря. Он хвастал даже своей важной ролью в жизни пленных и в доказательство вытащил письмо Фишера. Он старался сделать понятной для Мартьяновых будущую должность Петраша, назвав его секретарем, ловко ввернув при этом, что предвидит немало затруднений оттого, что не будет иметь своего секретаря при себе. И товарищи-де поручили ему добиться вольного положения и для секретаря.

Мартьянов зевал. На пробные шары Томана он проворчал только:

— У Зуевских увидите кое-кого… там и поговорите.

Потом мукомол отшутился:

— Организация — дело противозаконное! Вы ведь пленные! Кто вас знает, куда сердце потянет… К своим, конечно!

По широкой песчаной дороге стали обгонять стадо коров, которое, казалось, плыло, несомое огромным облаком пыли; потом проехали широко раскинувшуюся деревню — всю из бревен, прутьев и соломы, похожую на растрепанное, слепленное из глины гнездо.

За деревней снова открылся распахнутый настежь мир.

Томан, поглядывая на стадо, на деревню, на распахнутый мир, заговорил о богатстве России. Он не скупился на восторженные выражения, и Мартьянову от этого показалось, будто под его тяжестью накренился экипаж.

До места добрались перед полуднем; после долгой отлучки Томан открывал для себя город как новый.

Мартьянов заставил его отобедать у себя, но, едва встав из-за стола, Томан побежал в лагерь.

Солдат у караульной будки, узнав его, от неожиданности даже взял под козырек. На Томана все оглядывались. Сейчас же примчались кадеты.

Им хотелось сразу все услышать, все рассказать, хотелось удержать Томана на весь вечер, немедленно созвать выборное собрание…

Томан светился спокойствием. Он сообщил им, удивленным, что на сегодняшний вечер у него есть важное дело. Тут он как бы между прочим ввернул, что приглашен в один из самых видных домов в городе, уронил намек на «передовых, влиятельных людей», на то, что собирается «позондировать почву» в отношении Петраша и так далее; кадеты попритихли. С этой минуты они больше говорили о Томане, чем о себе, робко расспрашивая о сегодняшнем вечере, значительность которого сделалась им совершенно ясна, несмотря на небрежный тон Томана. Они поняли: Томан занят серьезными делами, потому и скуп на слова, он спешит, а их собрание может состояться и завтра.

— Ладно! — радовались кадеты. — После сегодняшнего собрание получится еще удачнее!

И обещали:

— Уж мы все приготовим как следует!

К Мартьяновым Томан возвратился, ясно представляя свою задачу на вечер, — она вдохновляла его и занимала все его помыслы, словно была частью давно задуманного плана. Ему не терпелось поскорее осуществить ее. Но Елизавета Васильевна собиралась долго, и в ожидании ее Томан развлекал Мартьянова, поверяя ему свои планы.

Мартьянов слушал нетерпеливо и рассеянно отшучивался:

— Хотел бы я знать, кто же или что угнетает вас, господа офицеры? Русский плен? Допустим — но это, пожалуй, довольно легкое ярмо, коли вы можете устраивать политические сборища и заводить политические организации! Лиза! — окликнул он жену через закрытую дверь. — Слышь, Лиза! Франц Осипович ждет! — И снова повернулся к Томану: — Вот где угнетение-то…

Когда Елизавета Васильевна вышла наконец, одетая для вечера. Мартьянов сказал ей:

— Ну вот, Лизанька, а мы с Францем Осиповичем успели перебрать всю чешскую политику!

Дом Зуевских был недалеко — в первом переулке за земской управой. Когда подошли к нему — уже в темноте, — Томана вдруг охватило волнение.

Зуевский вышел встретить их в переднюю — у агронома был такой элегантный вид, такие благовоспитанные манеры, каких Томан никогда бы не предположил у него.

— А я к вам гостя веду, Михаил Григорьевич! — с развязной бодростью, еще в дверях, возгласил Мартьянов, резко отличавшийся своими манерами от Зуевского. — Гостя незваного, нежданного, заграничного!

Зуевский, изображая особенную радость по этому поводу, подвел Томана к своей жене Агриппине Александровне, сидевшей в кресле в углу гостиной; Мартьянов же, как бы извиняясь, с заразительной жизнерадостностью обратился к коменданту, полковнику Гельбергу:

— С вашего разрешения, Родион Родионович… Это инженер, которого вы изволили отпустить к нам, на русскую службу… припоминаете? Для моих надобностей и, так сказать, в мое распоряжение. Вот я и вожу его с собой, как невольника — ха, ха, ха!

Тем не менее в ответ на поклон Томана, державшегося на почтительном расстоянии, комендант нахмурился. Мартьянов спас положение новой шуткой, слышной во всем доме:

— А я говорю вам, Родион Родионович, его нужно всегда иметь на глазах, потому что, сдается мне, это — птичка вроде нашего уважаемого Михаила Григорьевича. Ха-ха-ха! Тоже — ор-га-ни-зация! Угнетенный народ!.. Борьба за право!

Потом, уже с серьезным видом, он прибавил:

— Но вообще-то — спасибо, Родион Родионович, это для меня большая подмога. Покорнейше благодарю!

Томан нашел прибежище у доктора Трофимова, который с большой охотой рассказал ему о лазарете.

— Знакомые ваши давно все разъехались. Снова служат царю! Так что кончилось братание с австрийцами! — Он рассмеялся. — Сестрица Анна Владимировна? Цветет, цветет! А Степану Осиповичу пора бы уже быть тут, — добавил он, вспомнив о докторе Мольнаре. — Он сам лучше всего расскажет о себе.

Зуевский вышел встречать новых гостей — по-видимому последних, которых дожидались. Едва в передней раздались голоса, лицо у госпожи Зуевской посветлело. Она воскликнула:

— Палушины с Соней!

Даже дети Зуевских, до той поры прятавшиеся в каком-то закоулке дома, выскочили на порог — и сразу попали в объятия какой-то девушки… Вслед за девушкой вошел прапорщик, очень подвижный юноша, с какой-то неуклюжей порывистостью во взгляде. Он бросился поздравлять хозяйку дома, в то время как Зуевский вдвоем с другим молодым человеком вводил в комнату сухопарую седую даму. На пороге старая дама отпустила плечо молодого человека и перекрестилась на икону. Потом тяжелым шагом приблизилась к Зуевской и, положив ей на колени маленький сверток — подарок, — поцеловала в щеки, после чего со вздохами тяжело опустилась в кресло.

Госпожа Зуевская, разговаривая с ней, громко кричала ей на ухо.

Зуевский познакомил Томана с девушкой — не очень красивой лицом, но отлично сложенной, что придавало ей особую прелесть, — и с молодым человеком, который вел старую даму.

Молодой человек этот отличался от порывисто-подвижного прапорщика какой-то угловатой, безучастной невозмутимостью. Звали его Коля Ширяев, и он не проявил ни малейшего интереса к новому знакомству. В душе Томана невольно восстало что-то против Ширяева, даже несмотря на то, что Зуевский многозначительно притянул к себе обоих и шепнул со слащавой доверительностью:

— Прогрессивные люди всех стран, соединяйтесь!

О девушке, которая не могла оторваться от детей, Зуевский сказал:

— Это наша Софья Антоновна, моя секретарша, или вернее — сотрудница.

За столом Томану удалось поместиться подальше от этой парочки. Его усадили между седой дамой и молодой женщиной, имя которой он пропустил мимо ушей, и весь облик которой напоминал ему гибкую ласочку.

Старая дама, вдова Палушина, к счастью, не давала рта раскрыть никому из окружающих ее. Не спуская глаз с сына-прапорщика, она всегда находила предлог, чтоб говорить о нем. Пока госпожа Зуевская разливала чай из большого самовара, а Зуевский, обходя гостей с приторной улыбкой, просил у каждого особенного позволения налить ему в рюмку водки или ликера, старая Палушина занималась только сыном: