Но сегодня с утра трухлявые стены коровника превратились как бы в стенки парового котла. Черная крыша, ощетинившая мокрый хребет свой на фоне мутного неба, свинцовою крышкой придавила напряженность.

Из всех возможных способов мести и расплаты, представления о которых всю ночь сжигали Орбана, он безрассудно выбрал самый неподходящий. Утром, по-военному подтянутый и официальный, явился он к унтер-офицеру Бауэру как к старшему по чину и, следовательно, начальствующему лицу, и ледяным тоном обвинил Гавла в грубом нарушении субординации, допущенном вчера. Орбан требовал составить акт на это происшествие.

Бауэр давно ненавидел этого вольноопределяющегося, высокомерного с ним оттого, что получил высшее образование. И Бауэр холодно возразил Орбану, что не собирается в служебном порядке вмешиваться в обыкновенную стычку невоспитанных людей.

— Тем более, — прибавил он, — что не назови я вашего поведения простой невоспитанностью, я был бы обязан составить акт и на вас за тот же проступок.

Люди, сгрудившиеся вокруг Бауэра и Орбана, приняли это со злорадной насмешкой.

После ухода Бауэра в коровнике в течение долгих часов назревало возмущение. То и дело прорывалось оно в резких вспышках словесной перепалки — по первому поводу, по всякой причине. Орбана грызла жестокая обида.

Обед еще усилил общую возбужденность. За время полевых работ на лагерном складе из-за халатности кладовщиков испортилась картошка и сушеная рыба. Картошка сгнила под черной шелухой, а жиденькая рыбная похлебка воняла так, что есть ее было невозможно. Это укрепило напор Орбановой партии и ослабило позиции партии Гавла. Впрочем, Гавел изобрел особый метод защиты. Он, как и все, называл похлебку помоями, только добавлял еще:

— Помои — в самый раз для швабов! — И, во главе справедливо негодующих товарищей своих, задирался: — С какой стати чеха заставляют жрать это свинское швабское пойло!

Орбановцы тотчас обернули остроту, назвав обед пойлом для русских и русофильских свиней.

К тому же они весьма эффектно напомнили о невыплаченном жалованье. И тут Бауэр попал под прямой обстрел — ведь это он наряжал пленных на работу, он вел запись рабочих дней и оплаты…

На чешском крыле тотчас поняли, на что направлена агитация относительно задержанных денег и от кого она исходит, — и постарались пресечь ее, как умели. Впрочем, без Бауэра им трудно было противостоять Орбану. Но их выручило упрямство, которым они, по крайней мере, дразнили противника.

— А нам деньги и не нужны! — кричали они нарочно. — Кого взяли в плен с оружием в руках, тот и не имеет права на деньги! И просто неприлично брать плату от врагов отечества! — смеялись они в лицо своим противникам.

А между собой говорили:

— Мы за свое заработанное не боимся. Погодим, пусть побольше накопится, чтоб было за чем руку протягивать.

— Подождем большой выплаты, генеральной! — с торжествующей верой выкрикивали чехи.

— Генеральное, да только — мошенничество! Ха-ха-ха! — крикнул кто-то.

— По себе судишь!

— А ну их! Пусть дожидаются генерального brüderlich-slawischen Zirkel [128]!

— Ха-ха-ха!

— Эй ты, олух, с австрийским фитьфебельским кружком спутал!

— Охо-хо! Куда австрийским ворюгам-фитьфебелям до русских полковников с генералами!

Шульц, перебравшийся из Гавлова угла в середину коровника, к полякам — он, как и они, носил на шее четки, и это сближало их, — коварно переметнулся теперь на сторону противников и закричал:

— У москалей воровство — национальный обычай, это всем известно!

— А у меня обычай бить подлецов, заруби себе на носу!

Всякий раз, как вслед за этими неутихающими словесными перепалками Гавел собирался накинуться с кулаками на кого-нибудь из орбановцев, на его пути тотчас вырастала стена мнимобезучастных спин, преграждая дорогу буяну и создавая в критическую минуту непреодолимое препятствие.

Беранека еще с утра насторожила агитация против признанных им авторитетов. Он преданно стоял на стороне обесчещенных офицеров, Бауэра и всего того, что он чтил по долгу своему. Очень скоро он окончательно утвердился в своей позиции, расслышав среди возбужденных выкриков орбановцев слово:

— Стачка!

Слово, которое всегда жалило сердце его тревожным предчувствием опасности.

Однако лишь после обеда прорвалось его тугодумное мнение.

— Честному работнику нечего дрожать за свой заработок! — воскликнул он. — Меня еще никто не обкрадывал! Разве что дурной приятель.

Плевками полетели в него выкрики:

— Заткнись!

— Коли ты Овца, так и держись за своими баранами!

В сумрачном пространстве, заполненном тяжким смрадом, на парах, увешанных одеждой и кишевших людьми, как падаль червями, залегло к концу этого дня напряженное утомление, какое всегда возникает там, где сгрудилось слишком много людей, к тому те слишком долго волновавшихся.

Лишь сердце Орбана по-прежнему грызла неутоленная жажда мести.

Когда пришел Бауэр, множество взглядов устремилось на него, и в тягостной тишине снова возникло напряжение.

Тишину, обращенную к Бауэру, и тревожную настороженность, внезапно охватившую Бауэра, разбил голос Орбана:

— Herr Zugsführer, ich melde gehorsamst… [129]

Он говорил с венгерским акцентом, растягивая гласные в немецких словах. Они звучали торжественно, взволнованно и патетически, с болезненной агрессивностью.

— Ich klage an… [130]

Люди молча прятались в сумраке, закрывали глаза или робко скользили взглядом по мутным отверстиям окон, по стенам, в чернеющие углы.

Орбан обвинял! Открыто, при всех товарищах, он жаловался на то, что здесь, в этой части австро-венгерской армии императора и короля, нашлись люди… несмотря на естественный нравственный долг цивилизованного человека… несмотря на присягу верности императору и отечеству… бесчестные изменники, переметнувшиеся со стороны культурного мира на сторону варваров…

— Ich verlange… [131]

У него это звучало «фээрлаигээ».

Он требовал от имени товарищей, которые и в плену берегут честь мундира, от имени мужественных и честных солдат… во имя присяги, принятой ими всеми… чтоб дело было расследовано и зафиксировано актом для передачи суду…

Даже тех, кто не понимал немецких слов, взволновала и захватила напряженная агрессивность тона Орбана.

Среди чехов в первую минуту царили растерянность и изумление. Первым опомнился Завадил:

— Да он сам изменил родному народу!

Тогда все зашевелились, зашумели, и какой-то поляк, недалеко от Щульца, встал и решительно присоединился к Орбану. Обвинение было повторено по-польски, поддержанное многочисленными выкриками:

— Чем им заплатили за измену?

— Нашими денежками!

Слово «деньги» развязало бурю негодования. Оно звучало со всех сторон, оно завладело мыслями.

Тщедушный немец Гофбауэр, перегибаясь с верхних нар, напрасно пытался перекричать разноголосицу под собой:

— Genossen, Genossen!.. [132]

Сбитые с толку, ошеломленные криками чехи постепенно, собрались в одну кучку.

Гавел, напрягая голосовые связки до того, что глаза его налились кровью, переорал общий галдеж:

— Он проклинает… родную… мать!

В ответ ему Орбан страстно — и на сей раз по-словацки — выкрикнул:

— Нет, не проклинаю! Не проклинаю даже ту обезьяну, от которой все мы пошли!

Поединок двух голосов перекрыл всеобщий рев.

Тогда, бессильный против этого рева, Гавел ударил себя в грудь кулаками и, отбивая ими такт, во всю силу легких и глотки бросил поверх прибоя голосов: