— Привет, старый! Привет, девчата! Мы еще придем!

Когда колонна миновала последнюю избу и вышла в поле, он воскликнул:

— Abgeblasen! Ruht, rauchen erlaubt! [105]. Ей-богу, вернусь сюда.

Потом добавил:

— Эх, хорошо тут, Овца! Вот честное слово, я от братьев-славян убегать и не подумаю!

Поля, смоченные ночным дождем, были еще тяжелыми в этот ранний час. От зеленей, от пашен подымался пар, дымка окутывала горизонт, и небо затянул серебристый туман утренних испарений. Но вот из груды облаков выплыло солнце — и земля вздохнула. Поля засмеялись во всю свою молодую, полнокровную ширь; день зажужжал пчелой, медленно разгораясь к полудню, и от горизонта до горизонта звенела единая мелодия, взмывала к небу и с неба лилась потоками в человеческие груди.

Бауэр шел впереди колонны. Он держался рядом с конвойным солдатом и, подбодренный вчерашним успехом, упорно пытался говорить с ним по-русски. Гавел рассказывал о маневрах, о загородных прогулках в окрестностях Праги. Беранек, который не мог равнодушно смотреть, как глушат сорняки бедные мужицкие полоски, присоединился к крестьянину Вашику.

Вашик слушал этого батрака молча, с достоинством богатого хозяина, который не тратит слов даром. Взор его был обращен на поля, и видел он межи своих полос, знакомые проселки, — они после ночного дождя такие же, как тут, — вспомнил и знакомый тракт, по которому с восходом солнца катятся к городу легкие крестьянские повозки. Такими вот утрами, как сегодня, крестьяне перекликаются о том, что-де ночью выпало золото…

К полудню кончились скудные мужицкие полоски и бесплодные, непаханые земли. Теперь вправо и влево от дороги волновалось сплошное море колосьев; с одной стороны оно вздувалось пологим холмом, переливаясь за него куда-то к горизонту, а с другой стороны бежало вдоль дороги, вместе с нею переходило через мелкую речушку и обильными волнами хлебов взбиралось на покатый склон. Берег этого зеленого моря был далеко-далеко — там, где начинался лес и белели стены господской усадьбы с красной башенкой, выглядывавшей над деревьями сада.

Конвойный с бессознательной гордостью показал Бауэру на это море с далекими берегами.

— Гляди, пан, вот это все — обуховское. Полковника. Того, с бородой.

Бауэр с той же гордостью поспешил передать это пленным. У чехов невольно взыграло сердце. Они долго молча озирали это богатство. Только через некоторое время послышались разговоры.

— Не робей, ребята, форвертс! — крикнул Гавел. — Я ж говорю, мы в два счета объедим эту голодную Россию!

— Пан Беранек, а что, у нас имения, ну хоть бы императорские — тоже такие?

— У нас! Нам бы такое!..

— Вот тут только и видишь, какой мы бедный народ! Неразговорчивый солдатик Тацл, парикмахер по профессии, злобно вздохнул:

— А все — Белая Гора! [106] Все свары среди нас, чехов! Эх, было бы у нас дворянство, как у венгров, — чего бы мы могли добиться!

Солдаты с глубокой убежденностью в своей правоте повторяли услышанное когда-то.

На середине подъема по бесконечному пологому склону пленных догнал целый обоз: малорослые лошадки, расхлябанные телеги, бородатые мужики в полинялых косоворотках, две бабы в красных юбках и несколько мальчишек. Мужики, бабы и мальчишки сидели на передках, телег, глазея на невиданное зрелище — колонну пленных, и не замечали, как высокая трава хлещет их по босым ногам. Умные лошадки перешли на шаг, так что пленные, двигавшиеся теперь с ними вровень, начали исподволь, со скрытым любопытством, рассматривать крестьян.

Потом мужики с передних телег зычными степными голосами окликнули конвоиров:

— Эй, куда гоните-то? Не нам ли на подмогу?

И такими же голосами конвоиры отозвались:

— Вы из какой деревни?

Мужики:

— А мы из Крюковского!

Конвоиры:

— К вашим бабам и гоним. Наловили вот для солдаток…

Мужики:

— И ладно! Война взяла, пускай война и дает. А наши ихним солдаткам отслужат…

Оба конвоира лихо вскочили на ближайшую телегу, которой правила женщина. И чтоб похвалиться перед нею своей силой, втащили за собой и Бауэра, который возбуждал любопытство крестьян.

Осмелели, и мужики. Они по-доброму улыбались пленным, соскакивали с телег, подходили к странным иноземцам, упорно старались разговориться с ними. Пленные или отмалчивались, или торопливо бормотали что-то по-своему. Беранек чуть не подрался, защищая два своих мешка, которые какой-то растрепанный старик пытался бросить в свою телегу.

Наконец двое пленных русин сами забрались на телегу этого старика — он и им улыбнулся доброй улыбкой. Их примеру тотчас последовали другие — подходили к телегам, складывали на них свои мешки и по двое, по трое подсаживались сами. Мужики охотно уступали им место, слезали.

— Ах, рожи немецкие! — разозлился, глядя на все это, Гавел.

Однако он поторопился занять хоть последнюю телегу для чехов. Телега эта осталась незанятой потому, что на ней сидела женщина, и пленные стеснялись ее — была она молодая, и бедра ее плотно прилегали к трясущемуся передку телеги, жарко натягивая здоровой силой красную юбку.

К решительным действиям Гавла присоединился Вашик, а там, ободренный примером Вашика, подошел и Беранек.

Крестьянка даже не оглянулась, покраснела только и прикрикнула на лошадь, которая, почувствовав увеличение тяжести, замедлила шаг. Гавел, сидя за спиной крестьянки, подбадривал товарищей шутками, и голос его далеко разносился по полю. За неимением лучшего предмета для насмешек он поддразнивал Беранека:

— Эй, Овца, возьми-ка вожжи да покажи хозяйке свое искусство!

А Беранек, надышавшись запахом конского пота, конского навоза, теплыми ароматами хлебов и луж, высыхающих на дороге, уже и сам жарко мечтал насытить руки родным делом, показать свое умение. Он воспользовался случаем, когда хозяйка спрыгнула с телеги, чтоб поправить на ходу постромки, и, никого не спросясь, взял вожжи опытной рукой и даже встал во весь рост на колыхающейся телеге. Так и ехал он, расставив ноги, подгибая их в коленях, как цирковой наездник. Вот было зрелище для мужиков!

— Гляди-ка! — орали они застеснявшейся бабе, которая уже и не знала, каким образом заполучить обратно вожжи. — Вот тебе и хозяин нашелся! Да какой! Заграничный!

Тем временем миновали сад, закрывающий господский дом и всю усадьбу хутора Александровского. Дальше, за орешником, потянулось картофельное поле, а за ним, из-за гребня земляной волны, выступила красная черепичная крыша.

Мужики чуть ли не враз показали на нее, воскликнув:

— Обухове!

И пленные почему-то сразу поняли, что это и есть цель их странствия.

У ближайшего развилка дороги, там, где кончалось картофельное поле и снова начиналось ржаное, телеги остановились. Конвоиры соскочили на землю, за ними — пленные, со вздохами забирая свои мешки. Крестьяне прощались, с улыбкой всем по очереди чуть ли не в грудь совали свои жилистые руки. Потом они уселись на телеги, хлестнули по лошадям и, тронувшись рысцой, закричали гостеприимно:

— Гуляйте! Гуляйте! Заходите на чай.

Беранек, не глядя на хозяйку, решительно протянул ей вожжи. Потом, с легкой мыслью, смелым жестом снял с телеги свои вещи и как бы между прочим, устремив взгляд поверх телеги куда-то в поле, произнес в пространство, — но так, что каждое слово имело свой вес:

— Что ж, спасибо, что подвезли.

Он слегка испугался, увидев руку женщины перед своей грудью, но отважно принял ее. А хозяйка еще и поклонилась.

— Заходите, — сказала она.

Беранек доблестно подавил смущение и даже неуклюже покачал ее руку.

— Так что с богом, — бодро проговорил он.

И когда пылающий лоб его остыл, он степенно плюнул себе под ноги и поспешил догнать своего унтер-офицера. Товарищи встретили его хохотом.

— А знаешь, что она тебе сказала? — донимали они его. — Чтоб заходил к ней!