Он обвел взглядом все лица и нечаянно остановился на Слезаке.
Тягостную паузу нарушил Фишер.
— Но чешской армии мы нужнее!
— Были бы нужнее, если б она была. А когда ее создадут, — если только создадут, — сербы отпустят нас уже с надлежащими званиями и опытом. Сегодня же чешской армии нет, а сербской мы нужны. В ней не хватает офицеров даже для подготовки добровольцев.
Сзади поднялся ропот нетерпения, переросший в шум. Этот шум позволил отмолчаться тем, к кому эмиссар непосредственно обращался глазами.
— Много чехов, — продолжал эмиссар, привыкший к подобным сценам и потому не обращавший внимания на ропот, — много чехов из числа тех, кого безответственные люди заманили в Киев, перебежали к нам. Вы хорошо знаете все эти наши тыловые махинации: лучших людей хотели подчинить себе, заставляя их голодать. И вас, цвет чешской нации, хотели растворить в русской безграмотной массе, превратить чешских офицеров в бесправных русских пешек [210]. В нашей армии это невозможно. Сербия — упорядоченное государство. Сербский король всегда заботился и будет заботиться о своих офицерах. Он оценит нашу самоотверженность. Он присваивает нам звание рангом выше, чем мы имели в ненавистной Австрии. Он обеспечит нас и после войны. Каждый офицер может получить в Сербии землю. Но это, конечно, второстепенное. Не ради этого идем мы к сербам. Я — чех и с гордостью заявляю, что лучше буду сражаться вместе с мужественными сербами в регулярной государственной армии, чем с нашими штафирками из Киева или с каким-то революционным русским быдлом…
Он помолчал, оглядывая безмолвствующих пленных.
— Тому, кто подаст заявление, дожидаться не придется. Через неделю, в новом обмундировании, он будет в Одессе.
Кадеты молча смотрели в пространство. Один только Фишер выдержал взгляд эмиссара.
— Кто знает Одессу? — спросил эмиссар.
Никто не ответил.
— Прекрасный веселый город… много военных…
Русский поручик что-то зашептал эмиссару и отвлек на минуту его внимание. Этим воспользовался Фишер.
— Мы все это знаем, — сказал он, — но мы уже подали заявления в чешскую армию. И верим, что теперь уж она будет скоро.
— Не будет, — убежденно возразил эмиссар, перестав слушать русского поручика.
Он отбросил погасший окурок и стал пожимать руки стоявшим в первом ряду. Многие поспешно и нетерпеливо попятились к дверям.
— Подумайте об этом, и кто надумает, может подать заявление. В эту канцелярию, господину поручику. Я завтра зайду еще попрощаться. У кого есть частные доверительные вопросы, спросите завтра. Кто подаст заявление, будет тотчас освобожден. Я вот, чех и славянин, просто не выдержал бы здесь. Наздар!
Кто-то резко распахнул двери, и пленные заторопились на улицу, отчужденно разделившись на группки. Только кадет Блага завел по дороге речь:
— Зачем нам идти в сербскую армию, когда надо создавать собственную, чешскую?
Горак выждал, когда все отойдут подальше, и преградил толпе кадетов путь.
— Позор! — воскликнул он. — Все же ясно! Давайте вступим в Дружину. На любых условиях! Чего дожидаться! А не то я, хоть один, да уйду к сербам!
Ему никто не ответил.
Слезак, сжав зубы и ослабев сердцем, шел позади всех к своему бараку. У самого порога он поспешно повернул обратно, услышав, как загалдели его товарищи, войдя в дом. Слезак хотел пойти обратно по опустевшей улице, но остановился, сделав несколько шагов: у него не было сил пройти под окнами «штабного» барака. Он вернулся. Русские часовые, дощатый забор да грязные поля стеснили его со всех сторон. И он стоял, охваченный чувством безвыходности пойманного зверя, которое лишало его сил. Его трясло от яростной злобы на кадетов.
Из комендатуры лагеря вышел эмиссар, на ходу застегивая шинель. Слезак съежился и двинулся прочь, словно бежал от него. Но он слышал за собой, все ближе и ближе, шаги эмиссара. Через некоторое время Слезак сдался, решив пропустить эмиссара вперед. Но тот узнал его, козырнул и, проходя мимо, дружески бросил:
— Зима-то здесь подлиннее пражской, а?
Слезак промолчал, но против воли пошел с ним рядом. Он чувствовал себя беспомощным, словно лист, упавший в безветренный день на дорогу и подхватываемый колесами всех проезжающих экипажей.
— В Одессе скоро весна, — сказал эмиссар и вдруг окинул Слезака испытующим взглядом, повергнув его в еще большую растерянность.
Чтобы хоть как-то ответить на этот взгляд, Слезак еле-еле пробормотал, силясь быть равнодушным:
— А много там чехов?
— Много. Если так дальше пойдет, сербская дивизия станет чешской.
Эмиссар засмеялся и заговорил о чем-то еще, чего Слезак уже не слушал. Его захватила некая мысль, которой он страшился и все же, страшась, отдавался без сопротивления.
— А если подать заявление…
Эмиссар круто остановился:
— Вы хотите к нам?
Резкость движения эмиссара испугала Слезака, и он пошел на попятный:
— Нет, нет!
— Ну хорошо. Что же вам хотелось бы знать?
Слезак ничего знать не хотел. Он только очень заторопился домой, отчаянно заспешил.
Но эмиссар без приглашения пошел с ним вместе.
— О чем же вы все-таки хотели спросить?
У Слезака мысли совсем перепутались.
— Ничего… только… куда вы посылаете из лагерей?
— В Одессу, где находится командование сербской дивизии.
Эмиссар придвинулся к Слезаку и доверительно понизил голос. Глаза его засветились искренностью.
— Послушайте, мог ли бы я ездить по лагерям, если б действительно не чувствовал себя там счастливее? Скажите, что станете делать вы, как рядовые в своей Дружине, если Россия не сегодня-завтра перестанет воевать и утонет в этом хаосе. Сможете ли вы хотя бы попасть домой, в Австрию?
Слезак побледнел, потом вспыхнул. Голос его был еле слышен:
— А если кто-нибудь… предположим, не здоров…
— Если для Австрии вы могли быть в строю, то уж, наверное, сумеете обучать в резервном батальоне сербских солдатиков.
Слезак машинально покачал головой и слабо запротестовал:
— Нет, нет, так я не хочу…
— Я ведь говорю — временно. Если окажетесь пригодны для фронта, переведетесь в полк. Ну, об этом потом. Только — любая служба там гораздо лучше, чем так вот бесцельно и постыдно гнить в лагере для австрияков.
Они стояли посреди дороги лицом к лицу. Эмиссар молча, но упорно смотрел Слезаку в глаза. Слезаку хотелось вырваться из-под его власти, но он боялся сделать шаг, и точно так же боялся, что еще минуту, еще два-три шага, и кто-нибудь увидит его из окна. И он отворачивался, смотрел куда-то в поле, а лицо его медленно заливал румянец.
Тут эмиссар спросил его прямо, с горячей настойчивостью:
— Записать вас?
Слезак испуганно замотал головой, но, несмотря на возрастающее смятение, попросил:
— Подождите…
— Ну, хорошо. Поначалу это всегда кажется трудным. Я знаю. Но на самом-то деле жизнь там куда безопаснее и беззаботнее, чем где бы то ни было сейчас на свете. И совесть спокойна, и на душе хорошо. Приходите завтра в канцелярию, хотя бы просто попрощаться. А теперь проводите меня до ворот!
Слезак, которому после этих слов стало легче, пошел, не сопротивляясь, — лишь бы не отвечать. Но по дороге, с трудом вырывая из груди каждое слово, он все-таки спросил:
— А когда… отправляют желающих…
— Если вы сегодня скажете «да», то, пожалуй, завтра вас освободят и вы уже будете на пути в красавицу Одессу.
Неподалеку от последней сторожевой будки они снова остановились, глядя друг на друга.
— Так что же? — спросил эмиссар.
Слезак молчал под его упорным взглядом.
— Записать?
И тут, краснея все гуще и гуще, с полными горячей влаги глазами, Слезак медленно и нерешительно кивнул. Это было растерянное, беспомощное движение, сердце в последний раз отчаянно вскрикнуло и в последний раз, уже затравленное, пойманное, трепыхнуло крыльями.
Эмиссар просиял и живо, сердечно взял Слезака под руку. И Слезак позволил себя отвести в сторонку, в тихие проулки между бараками. Ему очень нужны были теперь теплые дружеские слова. Нужно было насытить свое иззябшее, потрясенное и голодное сердце описаниями Одессы и новой жизни.
