— Эй! — окликнул его Шеметун, заметив, что Бауэр прощается, и оставил Зину с Гохом. — Кто вам приказал уходить? — Он подал Бауэру рюмку водки: — Ваше здоровье!.. И за вашу музыку.
Потом он хлопнул себя по лбу.
— Ах, да! Ну, хорошо. Идите. Попраздновали… значит, конец. Однако кое-как, с грехом пополам. После торжественных богослужений… торжественный марш. Внимание! Пррриказываю! На рассвете торжественный смотр, а потом… Шагом марш!.. Приготовить людей и документы!
Он вскинул руку, словно к козырьку.
— От-пус-каю!
— Играть больше не будут? — равнодушно спросила Валентина Петровна.
— Нельзя! Долг зовет! На рассвете в бой! Идите! — воскликнул Шеметун.
— Ничего, успеют, — утомленно сказала Валентина Петровна и отпустила Бауэра.
Зина, увлеченная разговором с Гохом, даже и не заметила, как, весь пунцовый, Бауэр поклонился ей с особенным чувством.
Вскоре он, сердито отдав последние распоряжения полуночничавшим Сироткам, ушел в сопровождении Иозефа Беранека, который дожидался его у ворот со скрипкой в руках. Угрюмая и немая ночь сидела в сугробах, подкарауливая, как собака, путников на дороге. Бауэр молча вошел в нее. Сердце его тяготило свинцовое недовольство, не имеющее названия.
Зато Беранек, время от времени с угловатой бодростью прибавляя шагу и задирая подбородок, попыхивал трубкой, из которой сыпались на мороз искорки, и повторял, совершенно искренне довольный всем:
— А здорово мы откололи! Опять чехи себя показали!
Он сделался серьезным, только когда Бауэр хмуро сообщил ему, что на рассвете — выступать.
* * *
В уютных обуховских креслах последними, в ожидании саней, остались Шеметун, Грдличка и Мельч. Дом уже утих, величавость его опала, как пена на воде, и в этой тишине открывала свои водянистые глаза скука.
— Ах… да… хорошо было… Несмотря на запрещение…
Никто не ответил, и Валентина Петровна загрустила.
Подавив в стесненной груди зевок, она сказала:
— Теперь домой… и опять… одно и то же… Ох… Вы там, за границей, разве знаете! Да… Ах, боже… Милые мои, придет новый день… и опять… все то же и то же…
Она закрыла глаза.
— Пус-то… мертво… Ох-ох-ох! Боже мой…
И, вдруг взорвавшись, заговорила трезво и язвительно:
— Это чума, доктор! После — жажда сильнее! Скука будет жесточе. Милые мои! Дайте этому миру душу, душу! Доктор! Скажите мне все-таки, что же это такое? Все время чего-то хочется, только нового, чего-то совершенно нового! Чтобы от этого гнилья и старья… в душе и следа не оставалось…
«Это мы уже где-то читали», — подумал с циничной усмешкой Шеметун, и ему захотелось весело сплюнуть.
— Хоть переночуйте у нас!
— Нельзя! И так нарушений много.
Шеметун произнес это со злокозненной решимостью; с трудом поднимая веки, он посматривал на пылающие, чуть прищуренные глаза Валентины Петровны, на ее головку, откинутую в истоме под градом любезностей Мельча, и наклонился к ней с мыслью, весьма недвусмысленной: «Горишь, дамочка, горишь!»
Эта мысль обернулась потом беспричинной горечью, и с этой горечью Шеметун крепко уснул в кресле сном праведника.
Грдличка, беседовавший с Посохиным, только теперь дорвался до излюбленной темы — о фронтах, через которые он прошел. Как всегда, он забыл при этом обо всем на свете и с упоительной красочностью описывал какие-то удивительные военные эпизоды.
Зина, оставшись одна, сидела поодаль; в глазах ее еще не погас восторг, и мысли еще неслись на волнах музыки и дружного пения. Наконец, не вытерпев, она воскликнула:
— Ах, бросьте вы эту войну, надоела всем! Не хочу ее! Давайте петь романсы! Или… расскажите что-нибудь о Петрограде.
Слово «Петроград» вырвалось, очевидно, нечаянно, ибо как только она его произнесла, сердце ее сжалось.
Однако Посохин, обрадовавшись этому предлогу и призыву, охотно подсел к Зине:
— О, простите, — поклонился он со всей учтивостью, — мы и забыли о нашей даме! О чем, моя красавица, прикажете говорить? О Петрограде?.. Что теперь творится в Петрограде, моя дорогая, знает один господь бог. Ничего хорошего, конечно… Ах, пардон! Понимаю! Не о чем, а о ком, должен был я спросить… не правда ли, сердечко мое?
Я вас ждала
С безумной жаждой счастья…
Приятный голос Посохина склонялся перед ней с ласковым кокетством, но Зина поспешно прервала его:
— Нет, нет, нет! Или ладно… пойте, пойте!
Посохин начал другое:
На севере диком стоит одиноко…
и все невольно, с ласковой нежностью, посмотрели на маленькую краснеющую и бледнеющую Зину. Посохин, закончив романс, вдруг воскликнул с шутливой страстностью:
Задушу я, любя, и с тобою умру…
Зина нахмурилась:
— Что вы, что вы… — Но сейчас же вздохнула глубоко и, с глазами, влажными от растроганности, выпалила: — Господи, я все думаю, какие же мы все счастливые…
Валентина Петровна, незаметно, с горькой усмешкой скривила рот. Но теплота, устремившаяся к Зине из сердец остальных, заполонила уже всю комнату.
— Дурочка! — усмехнулась Валентина Петровна.
— Сидите, сидите, сидите! — набросилась Зина на Мельча, который хотел было подняться. — Я очень вас прошу! Нам так хорошо всем вместе… Разве скажешь, что вы враг?.. Жаль только нет с нами Володи…
В эту минуту души всех непритворно сомкнулись в теплый кружок вокруг Зины.
— И как все это странно! Как же это так, что вот вы явились издалека, из чужой страны, сюда, к нам? Вам-то, наверное, это и не снилось…
Все улыбались. Посохин с полушутливой важностью поднял палец и сказал глубоким басом:
— Судь-ба!
— А из вас никто от нас не уезжает?
— Нет, нет.
— Когда приедет Володя, мы снова соберемся, да?
— А если не приедет? Вот далекие люди явились, а близкие, может быть, и не явятся…
Зина испуганно взглянула на Посохина и беспокойно огляделась.
— Почему же это он не приедет?
— Судь-ба! — снова, пожав плечами, проговорил Посохин, только шутливость его вдруг разом исчезла.
Валентина Петровна, улыбавшаяся безжизненной улыбкой, при этом слове невольно вздрогнула, как от холода. Зина отозвалась на шутку недовольной гримаской. Но мысли всех остальных тесно прижались друг к другу как птенцы в одном гнезде, и молчание их смягчила нежность.
Эту нежность нарушил Посохин новой малокровной шуткой. То, что он тихонько пропел сейчас, было скорее вздохом, чем пением:
Судьба играет человеком,
Она изменчива всегда,
То вознесет его высоко,
То в бездну бросит без следа…
Посохин изливал свою печаль и тоску, которые вместе с незваным воспоминанием о собственной молодости почему-то вдруг охватили его. Последние звуки песенки полились, как кровь из свежей раны. В тишине, поглотившей мелодию, всем стало вдруг безмерно грустно и тяжело. Зина тревожным взглядом обвела все лица и замерла, притаив дыхание, как притаил его пустой, оглохший дом.
И вдруг она совершенно неожиданно и непосредственно разразилась плачем.
Все бросились к ней, от суматохи проснулся Шеметун. Утешая и успокаивая маленькую Зину, они утешали и успокаивали самих себя и друг друга.
— Что с тобой? Что с тобой? Перестань! — повторяла Валентина Петровна, хотя и она была чем-то устрашена и, прижимая к себе сестру, сама жалась к ней.
— Я не знаю… не знаю… не знаю, — всхлипывала Зина.
— Ах ты маленькая истеричка! Иди спать к няне! Няня сегодня ляжет с тобой.
Пришла старая няня, вытерла Зине глаза, а Зина, оборачиваясь во все стороны, говорила всем — щедро, разнеженным детским тоном:
