— Нет, так примитивно рассуждать нельзя, — следил за колечком папиросного дыма Андрей Туренев, — но давайте раз и навсегда уясним, что ожидаемой нами… скажем так: чеховской России — не существует.

— Отчего же? — засомневалась я.

— Оттого, дорогая моя Наталья Александровна, что чеховские герои в большинстве своем лежат на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Перед нами неведомая страна, нам надлежит осваивать ее заново.

— Нет, что меня больше всего умиляет, — отставила свою рюмку Ирина, — так это наша способность болтать. Неведомая страна! Чеховские герои! Вот вы и есть самые настоящие чеховские герои. Сидите и болтаете. Да еще на этом фоне, — она ткнула пальцем на висящий на стене портрет Сталина.

— Мешает? — миролюбиво усмехнулся Сережа.

— На нервы действует. Видеть не могу! Паук с усами! — бросила косой взгляд на Сталина и вдруг взорвалась, — да сними ты его! Хоть на сегодняшний вечер.

Сережа засмеялся, подошел и снял портрет. Андрей Туренев галантно поклонился Ирине.

— Это эмоции, — сказал он, — а если смотреть фактам в лицо, то у вас, я имею в виду остающихся, выбита из-под ног главная опора. Где она, питавшая вас все прошедшие годы философия о погибшей России? Чем станет жить теперь эмиграция? На чем будет основываться ее вера? Что сможет она противопоставить поступкам столь несимпатичного вам человека? — он показал на поставленный в углу лицом к стене портрет.

— Андрей Павлович, — откинулась на стуле Ирина, — вы что же, стали большевиком?

— Ни в коем случае. В отличие от Сережи, я социализм не принимаю.

— А он принимает?

— Насколько я понял из предшествующего разговора — да. Но это его убеждения, и давайте оставим его в покое с его убеждениями. Вы меня спросили — я отвечаю: я глубоко верующий, религиозный человек.

— А едете к нехристям. Зачем?

— Работать, — просто сказал он. — В этой голове, — он постучал по лбу, — кое-что есть. Надеюсь, мои знания моей стране пригодятся. Иначе для чего бы нас, спрашивается, стали звать?

Один из немногих, Андрей Туренев имел высшее образование.

— Понятно, — протянула Ирина, — а чем будет заниматься в России Сережа? Что он там делать будет?

Сережа и Андрей обменялись снисходительными взглядами. Я подметила эту снисходительность во взглядах по отношению к остающимся уже давно. Это сквозило и у Сережи, и у Андрея. Еле заметно, не нарочито и даже непроизвольно. Сережа погладил Иринину руку и ответил в тон Андрею:

— Работать. Просто работать.

— А может, и учиться куда пойдет, — вставила Ольга Туренева. Она у нас всегда была оптимисткой.

Сережа смешно сморщился:

— Ну, это вряд ли. В нашем возрасте учиться не начинают. Вон пусть наша козявка учится, — он махнул головой на доносившийся из соседней комнаты взрывной смех дочери.

Этот спор мог продолжаться до бесконечности, но пришли Понаровские, пришел Вася Шершнев, расстроенный, виноватый. Ника повисла на шее крестного, и он с радостью занялся ею, лишь бы не отвечать на вопросы, лишь бы не оправдываться и не вынуждать Ирину говорить ненужные и злые слова.

С Ниной и Ольгой мы отправились на кухню подбавить еще чего-нибудь съестного на стол. Стало шумно, суматошно, заговорили о делах практических: что брать, чего не брать с собой в Россию. Ирина забилась в угол, смотрела на нас с грустью и сожалением. Потом стали просить Нину спеть, и она пела изумительным контральто, доставшимся в наследство от матери:

Я смотрела на собравшихся у нас друзей и радовалась. Вот мы и не одни. Самой судьбой нам предназначено держаться вместе. Вместе мы ни за что не пропадем, как не пропали до сих пор в эмиграции.

Напоследок произошла забавная вещь. Сереже выдали рабочую карточку. Семнадцать лет он прожил в Париже и не мог ничего добиться, а тут — на тебе. Может, вся наша жизнь пошла бы по-иному, имей он ее раньше. Но было уже поздно. Настало время сжигать корабли.

Первым делом продали право на квартиру. Совершили сделку, стало грустно. Мы успели полюбить нашу неказистую мансарду, мы хорошо, дружно в ней жили. Но предаваться меланхолии было некогда. На вырученные деньги стали покупать необходимые вещи. Купили дочке заячью шубку с капором. Купили замечательный сундук-корзину, емкую, способную вместить весь наш гардероб и все мелочи. Почти невесомая, она была сплетена из ивовых прутьев.

Покупали посуду, всякие чашки-плошки — неинтересно перечислять. В общей сложности у нас получилось три чемодана, корзина, рюкзак с едой на дорогу и портплед с постельными принадлежностями. Один чемодан с книгами. Русскими. Иностранную литературу везти не разрешалось. Но на самое дно я сунула малый Ларусс, французскую грамматику и томик Верлена.

Как потом выяснилось, мы могли взять с собой всю нашу мебель, но мы об этом не знали и все продали.

Началась возня с документами на выезд. Насколько мне известно, у первой группы, уехавшей морем, все прошло гладко, без осложнений. А тут заело. Нас не то чтобы не выпускали, нет, французы только успевали стучать печатями по нашим фотографиям, и вдруг: «Стоп-стоп, вы — иностранцы, мы не имеем права вас удерживать, но ваша дочь — француженка. Будьте любезны оставить ее на родине».

Очень мило: то в детский сад не брали, теперь «оставьте!».

— Как же мы ее оставим, ей всего пять лет! — доказывал Сережа.

Бились-бились, — все без толку. Наконец один чиновник сжалился. За взятку, конечно:

— Напишите бумагу, будто вы разрешаете вашей дочери выезд из Франции сроком на два года.

— Да как же я разрешу, я сам уезжаю!

— Это не важно. Вы напишите. На этом основании мы выдадим ей визу с разрешением выехать на два года.

Так и уехала наша пятилетняя дочь из Франции с персональной визой, с обязательством через два года вернуться.

Нина Понаровская оказалась умнее. Махнула рукой на все бюрократические процедуры и увезла мальчиков без всяких виз.

И вот все мытарства позади. Все, что можно было продать, — продано, все, что можно было купить, — куплено. Вещи уложены, завтра едем.

Под вечер — звонок. Открываю — парнишка лет пятнадцати, сын К***, хозяйки мастерской, где я работала на шарфах.

— Здравствуйте, у мамы срочный заказ, приходите завтра на работу.

Я впустила его в коридорчик, зажгла свет, говорю:

— Поблагодари маму за приглашение, но только завтра я прийти не смогу, я уезжаю.

— Ну, как вернетесь, вы же не навсегда уезжаете.

— Да нет, — говорю, — пожалуй, навсегда. Я уезжаю в Россию.

— Куда?! — лицо его выражало удивление, испуг. — Там же большевики! Вы, в самом деле, туда едете?

— Да, в самом деле. Едем домой, на родину. Сейчас многие едут.

Он побледнел, отшатнулся, поднял руку, словно для крестного знамения, рывком распахнул дверь, выскочил на площадку.

— У-у, сволочи!!!

С лестницы донесся дробный топот.

И последнее. Несколькими часами раньше этого посещения я принарядила Нику, взяла ее за руку и повела на Лурмель. Ни во дворе, ни в церкви никого не было. Послеполуденное солнце било в окна, горели свечи, теплились лампады. Знакомые лики святых по-прежнему строго смотрели на меня. Я приблизилась к иконе Серафима Саровского, перекрестилась, прошептала молитву. Потом подвела дочь к Божьей Матери. Ризы, не потускневшие от времени, играли бисером и жемчугами, переливались на свету. Моя девочка широко распахнутыми глазами смотрела на изумительную икону.

Мы уезжали из Франции 24 сентября 1947 года. Я прожила в эмиграции двадцать девять лет. Наши семьи распались. Дедушка, мама, тетя Вера умерли. Умер Сережин отец, бабушка. Его и моих сестер жизнь разбросала по разным странам.

Мы уезжали втроем. Сережа, я и наша дочь, так и не ставшая француженкой. Мы уезжали в Россию, где не осталось ни одного представителя наших фамилий. Мы не знали, где поселимся, в каком городе будем жить. Это было совершенно безразлично. Я родилась в Одессе, но Одессы не помнила. Сережа родился в Полтаве, но Полтавы не знал, его детство прошло в имении бабушки, в деревне. Мы ехали в Россию вообще и никуда — конкретно. Мы вверили наши судьбы неведомой, непонятной нам Советской власти.