Новые времена. — Своя квартира. — Подпольщики

Ехали в тревоге, но реальность оказалась хуже всяких предположений. Жизнь в пансионе без матушки, без отца Дмитрия, без всех обернулась настоящей пыткой. Из старых обитателей никого не осталось. Софья Борисовна жила у дальних родственников, старушек пристроили в богадельню под Парижем, Данила Ермолаевич не появлялся.

Новый хозяин Кравченко, угрюмый, насупленный, с бегающими хитроватыми глазками, якшался с немцами. Оттого-то и позволили ему взять в аренду опальный дом. Он стал сдавать внаем комнаты, столовую отдал под какие-то мероприятия с немецким уклоном. Кухня бездействовала, в церкви служил незнакомый батюшка.

Свою прежнюю комнату в большом доме мы обратно не получили, там кто-то жил. Кравченко отвел маленькую во флигеле и разрешил пользоваться еще одной. Она следовала дальше по коридору. Жить там было невозможно: по каменному полу шастали жирные наглые крысы. А матушкина собака-крысолов Муха пропала неизвестно куда.

За пользование комнатой я должна была прибирать церковь и заниматься отоплением. Чтобы управиться к службе, вставала ни свет, ни заря, шла в холодную темную церковь. Зима в том году наступила рано, холода стояли свирепые. Иссохшую землю во дворе сковало морозом до звона. Ветры выдували мизерное тепло из жилья. В церкви изо рта шел пар, уголь был скверный, печка дымила, никак не хотела разгораться, лики святых смотрели строго. Одна Божья Матерь согревала душу кротостью и безграничной любовью. В тусклом свете поблескивала ее дивная риза.

Если в Мезон-Лафит досаждал и приводил в исступление один Трено, то тут все было плохо, невыносимо и некуда было деться от воспоминаний. При матушке было не так, при матушке было иначе.

За двадцать восемь лет жизни мне столько раз доводилось переезжать, но всегда на новом месте я умудрялась устроиться удобно, придать жилью уют. На этот раз ничего не получалось. И еще крысы! Я сподобилась достать для дочки несколько килограммов яблок. Радовалась — витамины на зиму! Разложила яблоки по полкам кладовки, да только крысы их почти все перепортили. Главное, подлые, целые яблоки они не трогали. Но стоило появиться пятнышку, так они выгрызали это место, только гниль. Все остальное уже нельзя было давать ребенку.

Ну, хорошо, за квартиру мы расплачивались трудом истопника и уборщицы. А жить на что? Сережа предложил Кравченко устроить, как при матери Марии, небольшую столовую, и Кравченко клюнул на эту удочку. При кухне оборудовали небольшое помещение, поставили пару столов, скамейки. Желающие столоваться нашлись сразу, а мы получили средства к существованию. Поставщиком продуктов Сережа, естественно, сделал меня, но посоветовал больше не покупать кошек…

Протопив церковь, сажала Нику в коляску, и мы ехали на добычу. Оставлять ее было не с кем, а возраст наступил самый трудный. Все-то ей было интересно, всюду она совала свой любопытный нос. Однажды умудрилась мокнуть руку в кипящую на печке воду. Крику было на весь дом, потом на кончиках пальцев сделались волдыри. Как ее оставишь без присмотра?

После возвращения из Мезон-Лафит обнаружилось, что с продуктами стало еще трудней. Приходилось заново привыкать к очередям. Не постоишь — ничего не получишь. У многих парижан стояние в очередях превратилось в манию. Достаточно было увидеть сформировавшийся хвост, как человек автоматически пристраивался, не разузнав толком, что дают. Мы с Никой поневоле заражались этой манией.

Однажды приметили не очень большую очередь возле аптеки и помчались туда, а эта еще прихлопывала в ладоши, прыгала в коляске и весело орала:

— Фост! Фост! — то есть хвост.

Встали. Но никак не могла я добиться, что ж там дают. Наконец одна женщина крикнула от двери:

— В аптеку привезли детские соски!

Стало смешно и обидно. Соски нам были не нужны. Доброй половине очереди тоже. Мы развернулись и поехали прочь.

Да, за восемь месяцев в Париже произошло много перемен. Стало больше немецких флагов со свастикой, сами немцы стали еще наглей. Были перемены и в одежде. То тут, то там раздавался стук деревянных подошв по тротуару. Взрослые и дети многие ходили в ботинках на деревянных подошвах. С головными уборами тоже произошли разительные перемены. Все женщины, словно сговорившись, стали носить тюрбаны. Их вертели из чего только могли. Из кашне, просто из куска теплой материи, сохранившейся с лучших времен, но все на один манер. Закрывался затылок и уши, а узел завязывался надо лбом. Не сказать, чтобы это было красиво, но удобно и тепло. Соорудила себе тюрбан и я.

Однажды в воскресный день к нам постучали. Вошла молодая женщина, француженка. Вид странный, растерянный. На голове ни платка, ни шляпы, хотя на улице стоял дикий холод. Светлые, давно не мытые волосы зачесаны наверх, скручены в узел с претензией на прическу. Лицо маленькое, бледное, и большие лихорадочно блестящие глаза.

Одета она была в длинную пелерину. Я никогда не видела прежде, чтобы такое носили. Извинилась, заговорила. Она пришла, но ничего не может найти, ни у кого не может добиться толку, а ей сказали, что по воскресеньям в этом доме можно получить бесплатный обед.

Она кружила по комнате в черной своей пелерине, похожая на подбитую птицу. Я стала объяснять. Да, действительно, раньше здесь давали бесплатные обеды, но теперь этого ничего нет. Ах, как она огорчилась! Она так надеялась. Разоткровенничалась… Одинокая. Работы нет. Жилья нет. Ночует в метро.

— О, вы даже не представляете себе, сколько народу ночует в метро! Контролеры, когда уходят, не особенно придираются, делают вид, будто не заметили, не гонят. А в метро теплее, чем под открытым небом.

Что я могла для нее сделать? Если бы матушка… Она бы непременно что-нибудь придумала, пристроила бы эту несчастную женщину, помогла.

Я накормила ее жиденьким супом, дала несколько сантимов, кусок материи на тюрбан. Она тут же его завязала и ушла в черной странной накидке поверх измятого, давно не стираного платья.

Прошло два с лишним месяца, как мы вернулись в Париж. Изредка встречались со старыми друзьями, еще реже виделись с тетей Лялей. Она, как и все, изворачивалась с продуктами и теплом. Впрочем, тетка придумала довольно оригинальный способ обогрева. В большой жестяной таз накладывались разогретые кирпичи, старые утюги, разные железяки. Все это вносилось в комнату и ставилось на заранее приготовленную подставку. Раскаленные предметы начинали отдавать тепло.

— Ляля, — сказала я, ознакомившись с этим весьма опасным способом отопления, — тебе отключат газ.

— Э-э, — посмеялась тетка, — я хитрее, чем ты думаешь. У меня сломался счетчик, поэтому я могу такое позволить.

В кухне стоял газовый счетчик на ножках, она его опрокидывала, и он переставал работать.

Однажды в булочной по соседству не оказалось хлеба. Пришлось идти дальше, искать другой магазин. Миновала шумную улицу Коммерс, свернула на тихую Антрепренер. Там, в конце ее, должна была находиться булочная. Я совершенно закоченела в своем клетчатом довоенном пальто. Порывы ветра отгибали полы, холод пронизывал до костей, пустую сумку относило в сторону. Я шла, наклонившись, не глядя по сторонам. Возле невзрачного старого дома остановилась перевести дыхание, и вдруг, как кто под руку толкнул: «Зайди, спроси!» Сама не зная зачем, я открыла парадную дверь и вошла.

Холл был неширокий, невзрачный. Справа — деревянная лестница на этажи, прямо — комната консьержки. Как положено, дверь наполовину приоткрыта, застеклена и задернута изнутри белой занавеской. Я несмело постучала.

Меня впустила рыхлая седая женщина. Осмотрела, не выпуская из рук вязания. Я спросила, нет ли свободной квартиры. Консьержка замялась.

— Квартира, можно сказать, есть, но я не знаю, подойдет ли вам. Это на шестом этаже. Мансарда. Хотите, поднимемся.