— Люси, вам не противно у него работать?

Люси сморщила короткий носик.

— Что делать, работать где-то надо. Он еще не самый худший. И к женщинам не пристает. Женщины ему не нужны.

Сережа заржал и тут же поинтересовался:

— А к слову, Люси, кто из них кто?

Люси вдруг расставила ручки, как крылышками помахала ладошками, фривольно вильнула бедрами:

— Ну, разумеется, мсье Трено — дама! — прогнусила она тонким голоском, и первая принялась хохотать.

В довершение всех благ выяснилось, что мсье Трено якшается с немцами.

— Мало педераст, еще и коллаборационист! — плюнул Сережа и ушел, чтобы не высказаться круче.

Однажды я помогала Люси в большом доме. И вдруг уронила и расколола небольшой кувшинчик из умывального прибора. Чуть не заплакала. Он же заест, Трено! Люси рассмеялась:

— Живо уберите и уносите остальное. Уверяю, он даже не заметит.

И сунула в руки мыльницу и какую-то коробочку дешевого фаянса. Эти вещи были у нас потом много лет как памятка об удивительной эпопее.

Через некоторое время Трено заявил:

— Я уезжаю. Надолго. Возможно, на полтора-два месяца.

Это было лучшее из всего, что он мог придумать. Но за доброй вестью последовала другая, похуже. Трено привез с собой собаку, щенка-подростка, помесь овчарки с чем-то.

— Это будет сторож, — сказал Трено. — По нынешним временам сторож просто необходим.

Мы ничего не имели против собаки. Но чем ее кормить? Не помидорами же.

— А я привез мешок галет, специально предназначенных для собак. Запаса хватит надолго, а Дик эти галеты очень любит.

И следом за Диком выволок из кабины мешок с галетами. Мы думали, это все, но он снова полез в машину, выставив зад, и вытащил еще одно живое существо — необычайно крупного селезня, красивого, с наростом на клюве, с отливающими золотом и радужной синью крыльями. У Трено уже были две утки, обыкновенные, беленькие, но ему было мало.

Трено укатил, а мы стояли у ворот и смотрели вслед пыльному шлейфу машины. Возле ног крутился нескладный, с глупой мордой, Дик, красавец селезень рвался из рук, бил крыльями. Сережа сунул его под мышку.

— Ну, — сказал он зло, — сделайте тете ручкой и, помолчав, добавил: — В Россию, небось, сволочь, поехал, за иконами.

Зверинец. — Подозрения. — Неожиданная развязка. — Пьер Макси. — Немец. — Марк Осоргин. — Снова Лурмель

Зверинец! Более бестолкового существа, чем этот Дик, я не встречала. Собаки, как и люди, бывают разные. Умные, глупые, добрые, злые. Но этот был совершенный дурак какой-то. Вечно он что-нибудь переворачивал, вымазывался по уши какой-то гадостью, разрывал в огороде ямы, влез на клумбу и потравил ценные фуксии. Тут уж Сережа не выдержал, схватил палку и давай гонять пса. С воплями кинулся Дик под ноги остервеневшей от нескончаемых требований родить козленочка Нэнэтке. Та взяла его на рога и сломала лапу. Пришлось тащить этого болвана к ветеринару, накладывать шину, выхаживать, утешать Сережу с его угрызениями совести. Он садился на корточки перед Диком, гладил его:

— Дурак ты, дурак, барбосина несчастная. Ты зачем на клумбу полез, а? Видишь, что получилось, конфуз какой.

Молодые кости быстро срослись, лапа стала как новенькая, но кормить собаку было нечем. От замечательных специальных галет он наотрез отказывался. Сережа понюхал галету и заявил, что на месте Дика он тоже не стал бы их есть, и тем самым признал за ним какие-то проблески разума. Следом началась трагедия с утками.

Царственного селезня наша пара приняла в штыки. Уткин законный муж лупил самозванца, невзирая на его гигантские размеры, утка шипела, вытягивая шею. Бедный красавец стал искать покоя в курином обществе, но и там его не особенно жаловали.

В отсутствие Трено в дом зачастил Колечка. Привозил ярко накрашенную брюнетку. Ублажив даму, приходил к нам. Слезно упрашивал, чтобы мы не проговорились Трено. Мы обещали. Сережа не утерпел, чтобы не кольнуть:

— Ты что же, второй фронт открыл?

Коля мялся.

— Вы только Трено не проговоритесь.

— Вот уж сексотом я никогда не был! — рассердился Сережа.

В один из воскресных дней к Трено прибыли гости. Они лихо зарулили во двор, утка не успела вывернуться и погибла под колесами. Я расстроилась ужасно. Мужчина за рулем извинялся, обещал уладить инцидент, а его дамочка смеялась:

— Подумаешь, утка, стоит ли переживать из-за такого пустяка.

Узнав, что Трено нет дома, развернулись и уехали, а мы остались с дохлой уткой на руках.

Утку закопали под кустом жасмина, но трагедия на этом не кончилась. Старый селезень улегся на могиле жены и перестал принимать еду. Мы сгоняли его, упрашивали, приносили воду, соблазнительных дождевых червяков. Он равнодушно отворачивался и через три дня умер. Мы похоронили его рядом с подругой.

Хоть и избавил нас Трено от своих посещений, жить было невыносимо трудно. Я лишилась карточки кормящей матери, а по обычным покупать было нечего. На базаре, кроме шпината, росшего в изобилии и в нашем огороде, ничего не было. Иной раз я приходила в отчаяние. Я сильно похудела, кожа испортилась, чувствовала себя старухой.

На наше счастье, несколько раз выдавались грозы с обильными ливнями. После дождя мы надевали резиновые сапоги и ходили собирать виноградных улиток, эскарго. Сережа замечательно их готовил. Улитки были необыкновенно вкусны, жаль только, что в перерывах между дождями они пропадали совершенно.

Наевшись эскарго, мы откидывались на стульях с блаженным видом и чувствовали, как по нашим жилам бежит кровь.

Вскоре на меня свалились тревоги особого рода. Горячая пора на огороде кончилась. Не надо было гнуть спину от зари до зари, и Сережа зачастил в Париж. Мы с дочкой оставались одни.

Днем хлопотала по хозяйству — прибраться, накормить живность, почистить в хлеву у Нэнэтки. Вечерами укладывала дочь и предавалась тоске. В голову лезли мрачные мысли. Вот стала я некрасивой, непривлекательной — Сережа нашел другую. Я не ревновала. Было до слез обидно, больно. И страшно в пустом доме.

Он возвращался на другой, на третий день, молчаливый, усталый, замкнутый. Вином от него не пахло, и это еще больше усиливало подозрения. Крепилась, крепилась — не выдержала:

— Если у тебя кто-то есть, скажи. Только не обманывай. Не дури мою и без того задуренную голову.

Сережа глянул на меня как на помешанную.

— Наташа, да ты что? Ты что же, думаешь, я завел шашни?

Он вскинул голову и заржал. Давно я не видела, как он от души смеется.

— А тогда что? Что?

— Да ничего. Сидим здесь, как сычи. Неужели человеку нельзя встретиться с друзьями?

Но он врал. Я по глазам видела. Он совершенно не умел врать, у него это слишком неуклюже получалось. Я взялась за свое. У него в глазах промелькнула сердитая искра, но он погасил ее. Быстро глянул на меня и сказал:

— Я вступил в Сопротивление.

Ох, лучше бы он завел себе любовницу! Вслух я этого, конечно, не сказала, а то бы он точно подумал, что я окончательно свихнулась со всеми этими Трено, Диками и Нэнэтками. Я вообще ничего не стала говорить, и Сережа был благодарен мне за это. Черная тень рассеялась.

В Сопротивление он вошел давно, еще во время нашего пребывания в Нуази-ле-Гран. Но тогда это только начиналось. Привлек Сережу к делу Вася Шершнев, Сережа, в свою очередь, сагитировал Славика Понаровского.

В самом начале движения мудрили с конспирацией. Каждому полагалось знать в лицо двух человек. Получалось, что Сережа знает лишь Васю Шершнева и Славика и уже никак не может знать Володю Пронского, вступившего в организацию по рекомендации Славика. Ерунда, конечно. Когда русская группа макизаров собралась в Дурдане для совместных действий, оказалось, что все прекрасно знают друг друга, многие прежде были в младороссах, в спортгруппе. Руководителем оказался тоже старый знакомый по Монпарнасу, по Лурмель — Шушу Угримов. Одно время он играл заметную роль в «Православном деле», но ему, как и Константину Мочульскому, каким-то чудом удалось избежать ареста. А может, и чуда никакого не было. Арестованные молчали.