Но от легкого движения вперед, в мою сторону, конец пуховой шали соскользнул с плеча директрисы и попал на раскаленную спираль камина. Край шали вспыхнул мгновенно. Я отшвырнула ранец, в два прыжка одолела расстояние, разделявшее нас, сорвала горящую шаль и затоптала.

Что тут сталось с нашей строгой начальницей! Бледная, со слезами на глазах, она прижала меня к своей груди:

— Мое дитя! Мое дорогое дитя! Вы спасли мне жизнь! Вы совершили героический поступок! Нет, нет, не говорите ничего! Вы провинились, вас прислали за наказанием. Но такой подвиг искупает любую вину. Я вас прощаю. Идите обратно в класс.

Все это было экзальтированным преувеличением, — шаль она могла свободно затоптать сама. Растерялась, что ли? Но меня это спасло. Я возвратилась в класс.

— Как! — возмутилась Симон. — Вы осмелились ослушаться и не пойти туда, куда я вас отправила?

— Я была у мадам директрисы, она простила меня и велела идти на урок.

— Странно, — поджала губы Симон. — Садитесь.

Кажется, она засомневалась в здравом уме самой мадам директрисы.

Не желая испытывать судьбу, я дала зарок налечь на учебу.

Мама никогда не бранила меня за плохие отметки.

— Нет, нет и нет, — говорила она вечно спорившей с нею по этому поводу сестре, — ты не должна так говорить, Ляля. Наташа вовсе не лодырь. Она не может. Ты посчитай, сколько раз ее гоняли из одного класса в другой.

— Глупости! — возражала тетя Ляля. — Была бы усердна твоя Наташа, давно бы освоилась. Это ты забиваешь ей голову всяким вздором.

Согласно покивав на справедливый упрек тетки, мама шла ко мне.

— Натусь, девочка, уж ты постарайся, дружок, а то меня Ляля совсем запилила из-за твоей учебы.

Я клялась, я божилась:

— Мамочка, у меня все будет в полном, ну, в самом полном порядке! Я вызубрю эти треклятые формулы, я перестану читать на уроках…

Вечером, принарядившись, мы вместе с мамой шли на… репетиции.

В 1928 году мама открыла русский театр на улице де Тревиз.

Таксисты. — Нечаянная радость. — Театр. — Становлюсь артисткой. — «Леди Макбет»

К двадцать седьмому году мама и Саша уже не работали на Ситроэне. Мама перешла на мыльную фабрику, а Саша стал таксистом. Получилось это случайно, по настоянию дяди Кости.

— Полковник! Милорд! — сказал он однажды. — Не подумать ли вам о новой работе?

— Какой? — оторвался от газеты Саша.

Он читал всегда только русское «Возрождение», это была ЕГО газета.

— На мой взгляд, полковник…

— Слушай, хватит уже.

— Я говорю, не пора ли тебе, как всякому порядочному русскому офицеру, стать шофером такси?

Саша недоуменно посмотрел на него, подумал, хмыкнул и снова уткнулся в газету.

— Ничего, голубь ты мой сизокрылый, из этого не выйдет. Я дальтоник. Послушай-ка, что здесь написано, — он назидательно поднял длинный палец и стал читать, выделяя каждое слово: — «Столкновение двух миров неизбежно, и нам, эмигрантам, суждено сыграть первейшую роль…».

— Я к тебе с интересным предложением, — пригнул газету к столу дядя Костя, — ты выслушай внимательно. Кто тебя тянет за язык с места в карьер докладывать, что ты дальтоник?

Это была хорошая идея. Был риск, конечно. Раскусят и прогонят с треском. Но, как любил говорить дядя Костя, риск — благородное дело. А ко всему благородному Саша относился с напряженным почтением. Он решил взяться за дело и стал готовиться к экзаменам. Я вызвалась помогать ему.

По вечерам он приходил в мою комнату, осторожно усаживался на край кровати. Я гоняла его по справочникам, учила правильно произносить названия улиц. Хохоту было!

— Да, Саша, не «сон» и не «дини», а в нос — Saint Denis! Saint![11]

Он внимательно следил за мной, вытирал лоб и, мучительно кривя губы, повторял:

— С… с… сан!

Правила вождения были зубодробительными. Требовалось не только знание наизусть всех парижских улиц, проездов, тупиков, изучались также сложные ситуации при поворотах, на перекрестках, выездах на площади. Саша самоотверженно трудился и сдал экзамены. О дальтонизме никто не спросил. А водителем, как и большинство русских офицеров, он был первоклассным. Хоть на что-то сгодились во Франции способности русских мужчин! К тридцатому году за каждым вторым рулем среди множества парижских такси сидел русский, моментально узнаваемый по пресловутому «сан».

Вскоре Саша перещеголял дядю Костю по части заработка. Тот имел слабость, особенно во время ночных дежурств, заезжать в тупичок со знакомыми шоферами, где они набивались в одну из машин и резались до утра в белот.

Саша нет, Саша работал, как вол. Мы не разбогатели, но появился достаток. Мама стала больше заботиться о себе, купила тюбик губной помады, сшила на заказ красивое черное платье из шелка с кокетливым букетиком фиалок у плеча. На ее туалетном столике появился флакон духов Шанель. Расцвела мамочка, похорошела, словно вторая молодость пришла.

В том же году мы получили весточку от тети Веры, старшей сестры мамы и тети Ляли. Восемь лет от нее не было ни слуху, ни духу, бабушка в душе похоронила ее и оплакивала и даже хотела отслужить панихиду.

— Как ты думаешь, Наденька, — спрашивала она у мамы, — не отслужить ли нам по Верочке панихиду?

— Да что ты, господь с тобой, мамочка, Вера, может быть, еще и жива!

— Душа болит. Иногда верую — жива! Иной раз тоска сосет, такая тоска. Ведь могла же хоть весточку подать, хоть с кем-нибудь известить…

Так и ставила в церкви свечу во здравие сомневающейся своею рукой.

И вдруг мы получили от тети Веры письмо.

В эмиграции все было вдруг. Вдруг повезло, вдруг полный крах, то мертвый оказывался живым, то кто-то с кем-то встретился. Так и на этот раз. Письмо привез наш хороший знакомый. Он встретил тетю Веру на улице в Праге. Оказывается, она не знала, где мы живем, во Франции или еще где, а мы были уверены, что она в России. И вот совершенно случайно она узнала наш парижский адрес. Обрадовалась, конечно, и прислала с этим знакомым письмо.

Я его не читала. Знаю лишь по маминому пересказу. Тетя Вера с мужем (детей у них никогда не было) уехали из Советской России, несмотря на головокружительный успех тети Веры в кино. Уехали сначала в Ригу, затем в Прагу. В Чехии тетя Вера снялась в двух фильмах, теперь собиралась в Париж. Помнится, мама говорила о совершенной тетей Верой ошибке.

— Не понимаю, не понимаю, — твердила мама, — кой черт дернул ее тащиться за границу! Снялась в большом фильме, в главной роли… Ну, и сидела бы дома. А здесь… На что рассчитывает? Не понимаю.

Как бы там ни было, все были счастливы. Больше всех бабушка. Еще бы! Старшая дочь нашлась! Бабушка тут же на радостях побежала на рю Дарю и отслужила благодарственный молебен.

В следующем письме тетя Вера открыто возмущалась маминой пассивностью. «Я думала, Надя давным-давно на сцене, а она на какой-то мыльной фабрике мыльную стружку в пакеты заворачивает. Вот и сбываются мои слова, я всегда говорила, что она не настоящая артистка. И ты, Надя, не обижайся, а погляди вокруг. Разве не у вас в Париже функционируют русские театры Кировой, Рощиной-Инсаровой? Эспе?»

Это была правда. В Париже в то время открылось несколько русских театров. Тетя Вера задела маму пребольно, мамочка даже всплакнула по этому поводу. Но, высушив слезы, прокричала:

— Да чем же я хуже, в конце концов!

И решила открыть свой театр.

Поначалу никто не воспринимал эту идею всерьез. Мама металась по дому. Однажды в столовой чуть не опрокинула на себя полку с посудой. Удерживала ее на весу, пока дядя Костя снимал тарелки, и продолжала шуметь:

— Вы даже не представляете, какой у меня будет замечательный театр! Мы утрем французам их занудливые носы! Они еще услышат, что такое русский артист!

Бабушка опасливо проверяла, не побились ли ее драгоценные тарелки, уговаривала: