Я отправилась одна. Останавливалась поочередно возле каждой квартиры, звонила, потом прикладывала ухо к двери и чутко прислушивалась. Никто не отзывался, не слышалось никаких шагов. Тогда я легонько толкала дверь: вдруг не заперта?

Чем выше я поднималась, тем больше робела. Жизнь из дома ушла, меня обступили призраки.

Нечаянно зацепила рукой за плохо закрепленную железную завитушку под перилами. Раздался унылый вибрирующий звук. Даммм! Я вздрогнула. Нет, это был не страх, мое состояние, это было нечто несхожее с человеческим состоянием вообще. Казалось, еще немного, и брошенные вещи выйдут из-под контроля, лестница встанет дыбом, ощерится ступенями, перила начнут извиваться, как змеи. А тут еще закатный свет стал быстро гаснуть. От стен, окрашенных темно-голубым, потянуло холодом. «Неужели так во всем Париже?» — подумала я.

На всех этажах двери оказались крепко запертыми, на мои звонки никто не отозвался. Я облегченно вздохнула и стала спускаться. На втором этаже меня остановил еле слышный звук, будто скреблись где-то. Я застыла на месте. И тут, когда расшатанные нервы готовы были окончательно сдать, из-под двери раздалось жалкое, просительное и такое родное:

— Мяу-у!

— Киска, милая! — чуть не плача, закричала я, — где ты там?

За дверью мягко толкнулось: видно, кошка почуяла меня, стала ходить кругами, тереться.

— Подожди, маленькая, я сейчас, я не уйду! — свесившись в пролет, я крикнула, — мадам Дорваль, мадам Дорваль! Идите скорее сюда! Здесь кошка!

Она сразу отозвалась, монстры отступили. Консьержка попросила зажигать спички (включать свет в подъезде было нельзя), нашла нужный ключ и отворила дверь. Серая кошечка, грациозно выгибая спинку, вышла к нам. Я взяла ее на руки. Консьержка заперла дверь, подергала, проверяя, и мы стали спускаться.

— И что я теперь должна с тобой делать? — спрашивала мадам Дорваль у кошки, — у меня есть свой кот, а ты мне зачем? О, великий Боже, за что ты наслал на нас такое наказание?

О том, что хозяева могли сами позаботиться о животном и хотя бы выпустить во двор, ни она, ни я не подумали, будто хозяев этих уже не существовало в природе.

Во дворе, где нас с нетерпением ждала Татка, консьержка взяла у меня кошку. Огладила, прижала к полной груди, стала благодарить за услугу. Она отправилась было к себе, но внезапно остановилась.

— Ах, девочки, я совсем забыла! Сегодня ночью будут взрывать заводы Рено. Будет лучше, если ваша семья спустится в бомбоубежище.

Час от часу не легче. Казалось бы, на сегодня хватит. Мы побежали домой, взявшись за руки, как в детстве. Уже возле подъезда, где, как выяснилось, из-за грудного младенца осталась кроме нас еще одна семья, Татка остановилась:

— Скажи, — задохнулась она от бега, — это я такая дура или тебе тоже было страшно на этажах?

— Ой, как страшно! — призналась я, — я так пожалела, что ты ушла.

Дома устроили семейный совет. Решили ни в какое убежище не ходить. Не тащить же туда маму и бабушку! Постановили ночевать у нас. Хоть это и рядом, но, может, никто эти заводы взрывать не будет. Все ушли, некому их взрывать.

Татка неожиданно пришла в неистовое возбуждение. Отпускала шуточки, припомнила тете Ляле утреннее помрачение и как та собиралась взять на счастье мраморного слоника. Тетя Ляля с тревогой поглядывала на дочь.

— Тата, прекрати, это у тебя нервное. У тебя истерика.

Татка игриво подхватила Сережу под руку, и они отправились за вещами, за бабушкой. А меня Ляля остановила возле порога. Она хотела что-то сказать. Я быстро приложила ладонь к ее губам.

— Не надо. Молчи. То был дурной сон. Мы спокойны. Да?

Что было дурным сном: ее ли попытка бежать из Парижа, мамина ли страшная просьба — мы не стали выяснять. Ляля обняла меня и мелко, куда придется, несколько раз поцеловала.

До поздней ночи хлопотали, стелили и перестилали постели. То Татке не нравилось ее место ногами в дверь, то Ляле казалось, что бабушке будет слишком жестко. Мы решили лечь на полу в одной комнате. Взлетим на воздух, так все вместе.

Я разогрела ужин. Но есть никто не стал. Поковырялись в тарелках и улеглись.

Лежала с открытыми глазами. С улицы не доносилось ни звука. Не спала до рассвета, ждала взрывов и глохла от тишины. Так никто эти заводы и не стал взрывать.

Утром мы с Таткой благополучно сходили за молоком, поговорили с мадам Ренот, узнали, что в округе все же осталось несколько семей. На обратном пути я спохватилась:

— У нас же нет ни крошки хлеба!

Отправила Татку домой, а сама свернула на соседнюю улицу в сумасшедшей надежде отыскать хоть одну сумасшедшую булочную. Да только все было закрыто. Я шла и шла. Показался полицейский участок. В нескольких метрах от него находилась кондитерская. Я уже почти приблизилась к участку.

Возле тротуара стояла незнакомого вида машина, у двери — часовой с винтовкой. Прямо над его головой лениво полоскался красный флаг с черной свастикой на белом фоне. Я повернулась и со всех ног помчалась обратно.

Немцы вошли ночью в Париж и расположились в нем по-хозяйски.

Возвращение Саши. — Айн-топф. — Велосипедист. — Первые потери. — Мама

Сказать, что я до смерти перепугалась, было бы неправильно. Я испытала скорее удивление, а не страх, хотя удивляться, собственно говоря, было нечему. Все знали о наступлении, все ждали прихода немцев. Но одно дело предполагать, другое — увидеть собственными глазами. Я помчалась домой. Сердце бешено колотилось, так, что стало невозможно дышать. Влетела в квартиру.

— Там… там… — только и смогла вымолвить и повалилась на стул.

Татка испугалась одного моего вида. Схватила за локти, стала трясти:

— Что? Что? Говори, что случилось!

— Немцы!..

Сережа обхватил мою голову, прижал к животу, а на меня вдруг напал истерический смех — я услышала, как у него там бурчит, он же с утра ничего не ел.

— Спокойно, спокойно, — прижимал меня Сережа, — ну, немцы, ну, заняли Париж. Этого следовало ожидать. Да перестань хихикать как ненормальная!

— Явились, — сухо вымолвила тятя Ляля.

Она, словно ничего не происходит, спокойно чистила картошку. В этом была явная нарочитость, видимо, она пересиливала себя.

— Лучше пойди, посмотри, кто там сидит, — показала она кончиком ножа в сторону маминой комнаты.

Я бросилась к маме, ожидая почему-то увидеть Петю. Но возле ее кровати, живой и невредимый, только смертельно усталый, сидел Саша.

Ничего сверхъестественного ни с ним, ни с его клиентами не случилось. Он довез их до места, порожняком отправился обратно и застрял километрах в тридцати от Парижа, попав в толпы беженцев. Сутки не мог сдвинуться с места. Загнал такси в небольшой лесок, сидел и ждал, когда схлынет скопление людей на шоссе, и молил Бога, чтобы мы не поддались панике и не ринулись вместе со всеми.

Сегодня утром он въехал в Париж, никаких немцев не встретил, и вот, будто никакой разлуки не было, сидел возле мамы и непроизвольно прислушивался к возне на кухне. У него целые сутки не было маковой росинки во рту.

А тетя Ляля чистила последнюю картошку. Мы не сделали никаких запасов, даже не подумали об этом. Впрочем, если бы даже и подумали, запасаться продуктами впрок было не на что. Теперь Саша привез деньги, но опоздал. Магазины закрылись.

После завтрака сели думать, как жить дальше при немцах.

— А вдруг они придут нас убивать? — спрашивала Татка.

Саша разбивал ладонью возле лица сигаретный дым, морщился:

— Глупости, никого они просто так убивать не придут.

Шли дни. Нас никто не беспокоил, никто не приходил ни убивать, ни насиловать. Постепенно мы свыклись с присутствием немцев в Париже. Еда кончилась. Первое время выручало молоко от мадам Ренот и бабушкина овсянка. Потом молоко перестали привозить. Со слезами на глазах мадам Ренот закрыла лавочку и ушла домой. Все остальные магазины были по-прежнему закрыты, на улицах пусто, только шастали голодные кошки с втянутыми животами. Но пустить кошек в рацион еще никому не приходило в голову. Сережа и Саша решили однажды проникнуть в центр. Вернулись ни с чем и страшно подавленные. Они не встретили ни одного француза, по мертвому городу разгуливали лишь немцы.