Настала последняя ночь скитаний. Поезд шел лихо. С грохотом перелетал через неширокие реки по недавно наведенным мостам, прилежно выстукивали его колеса, теплушки покачивались, жалобно кричал паровоз.

В вагонах на грубо сколоченных нарах, на жестких соломенных матрацах спали мужчины, женщины, дети. Спали, утомленные долгим странствием через всю Европу, с остановками, с призрачной жизнью в специальных лагерях, и томительным ожиданием.

Теперь все было позади. Паровоз гнал изо всех сил, эшелон в двадцать красных телячьих вагонов шел по России. Было начало ноября, был 1947 год.

Уже местами белели снежные проплешины на груди черной, набухшей от бесконечных дождей земле. Голые перелески танцевали, кружились, пятились. В их молящих, воткнутых в низкое небо ветвях надолго застревали клочья белого шлейфа, наклонно летящего из паровозной трубы.

Изредка деревья расступались, обнаруживая вросшие в землю деревеньки. В них, казалось, никто не живет. Пустыми провалами окон смотрели на пролетающий состав разрушенные войной маленькие станции, когда-то шумные, теперь немые, отдающие лишь грохот колес.

Грустно было ехать в ночи по разоренной России, и хорошо, что люди, обжившиеся в теплушках, ничего этого не видели. Они спали, а поезд шел, и, казалось, не будет конца его мерному ходу, не проснутся до утра его странные пассажиры, и только в одном вагоне слышалось едва различимое перешептывание.

— Скоро уже…

— Сказали, как проедем какие-то Сухиничи…

— Сразу, как приедете, напишите…

— Плохо все это…

— Что?

— Они разбросали нас по разным городам…

— Глупости, мы же будем переписываться. Нас не могут поселить всех вместе. Ведь русским языком объяснили в Гродно.

— Понятно…

— В послевоенн…

— Понятно. Не надо об этом.

И шепот становился совершенно неслышным: не то эти люди задремывали, не то стук колес заглушал слова.

За полночь поезд умерил прыть, стал катиться тише, тише, с грохотом дернулся и стал. Снаружи пробежали, громко разговаривая, протопали.

Кое-где проснулись. Чьи-то головы свесились с нар, в темноту, кто-то пытался настороженным слухом разобрать смысл криков, доносившихся снаружи. В теплушке, где шептались, зажгли летучую мышь. Огонек затеплился и высветил несколько встревоженных лиц. Здесь словно ждали чего-то.

И точно. Заглохший, было, в голове поезда топот стал возвращаться, по стенке вагона заколотили, забарабанили. Когда дверь усилиями нескольких мужчин откатилась, снизу, из ночи крикнули:

— Улановы здесь? На выгрузку пять минут! Приехали! Брянск!

Из вагона швыряли, куда попало, портплед, баулы. Две женщины одевали сонную девочку лет пяти. Руки у них тряслись, пуговицы на детской шубейке не попадали в петли.

— Ребята, родные… Да что же это… расстаемся…

— Вы пишите нам, обязательно пишите! Мы не должны теряться!

— Где большой чемодан?

— Скорее, поезд уйдет!

Выпрыгивали из вагона, принимали из рук в руки ребенка, и девочка смеялась от неожиданного полета в темноту, в мамины объятия. Трое с земли махали другим, наверху, в широком дверном проеме вагона.

Паровоз крикнул коротко, состав дернулся и пошел. И пошел, и пошел, усиливая ход, всасываясь в ночь. Недолго светила и красная точка в конце эшелона. Исчезла, будто ее задули.

Двое взрослых огляделись. Ни огня не виднелось, ни хаты. Только шпалы просматривались в ту и в другую сторону шагов на пять, а дальше становились совершенно невидимыми, да справа угадывалась стена более плотного мрака. Лес! Шустрые молодые люди с командирскими голосами, как и положено, уехали вместе с поездом.

— Куда же это нас привезли? — прозвучал испуганный женский голос.

Никто не ответил, не отозвался. Брянска не было. Не светили прожектора, не пересвистывались паровозы, не суетились, не бегали, как это всегда бывает на крупных станциях, возбужденные пассажиры, да и самим человеческим духом здесь не пахло.

Чтобы хоть как-то прийти в себя, мужчина и женщина стали ориентироваться по сторонам света. Предположив, что ехали они «оттуда», с запада, после недолгой перепалки определили направление, где по логике вещей все же должен был находиться Брянск.

— Не в лесу же нас, в самом деле, высадили!

Хотя лес был рядом и молчаливо опровергал самые разумные доводы.

Посыпал снежок. Мелкий, назойливый, подрядившийся на всю ночь. Страх подобрался к сердцу женщины, затуманил голову.

И вот тут, когда очевидной стала безвыходность положения, темноту проткнул и медленно, словно летя по воздуху, стал приближаться к ним огонек. Детский голос радостно возвестил:

— Огонек летит!

А взрослые напряглись в ожидании разъяснения этого огонька. По шлаку захрустели шаги. Светлое пятно подскочило вверх, проявило лицо и руку с фонарем.

— Кто такие? — раздался испуганный голос.

— Свои! — сбрасывая напряжение, отозвался приехавший мужчина и сделал шаг навстречу носителю огня.

Им оказался железнодорожник, стрелочник или обходчик, и вид у него был даже испуганный.

И было от чего! На пустынном разъезде, где и днем-то собаки не встретишь, а разве что голодного серого волка, в самый серединный час ночи, очутились неизвестные люди с чемоданами и ребенком. Присутствие ребенка, впрочем, подействовало успокаивающе на стрелочника или обходчика, или черт его знает, кто он такой был.

— Откуда вы? — бросил он в темноту.

— Видите ли… — сделал еще шаг к нему мужчина, — мы…

Стрелочник сдал ровно на шаг назад. Мужчина остановился, решив сохранить дистанцию.

— Да вы не бойтесь, мы не воры, не разбойники. Мы сами попали в ужасное положение… Мы, видите ли, приехали из Парижа… Нас, как теперь становится ясно, по ошибке ссадили с поезда. И вот… чертовщина какая-то. Короче, мы не знаем, куда идти.

— А куда надо было?

— Нас должны были доставить в город Брянск. Остальных, таких же, как мы, около тысячи человек…

Стрелочник резко повернулся, готовясь увидеть толпу в тысячу человек, а мужчину внезапно разобрал смех.

— Да нет же, нет, те давно уехали. А у меня, — он полез во внутренний карман, — вот, направление в Брянск.

— Тю, Брянск! — развеселился стрелочник. — Брянск, он, почитай, километров семьдесят отсюда будет, — и показал в сторону, противоположную той, куда определились идти пешком приезжие. — А здесь никого. Здесь разъезд. Да Сухиничи, вон, километра полтора отсюда.

— Au nom de Dieu![1] — без сил опустилась женщина на стоящий рядом чемодан и прижала к себе ребенка.

Стрелочник посмотрел на нее, для чего поднял фонарь повыше, насторожился, будто вспомнил что-то важное, упущенное за разговором.

— Откуда-откуда, вы говорите, прибыли?

— Из Парижа.

— Едрит твою мать! — изумился стрелочник, — это из какого такого Парижа? Из того, что ли? — и ткнул рукавицей туда, где, по его разумению, должен был находиться Париж.

— Э-э, ну д-да… — подтвердил мужчина.

Но как-то неуверенно. Видно, сообразил, что оказаться ночью на пустынном разъезде в самом сердце России и утверждать, будто прибыл из Парижа, мог только сумасшедший.

— Бывает, — решил не тушеваться перед заграницей стрелочник.

Он снова поднял фонарь. Тут он и разглядел главное. А ведь одета эта троица не так, как обычно одеваются добрые люди на Руси! Он в макинтоше под пояс, в шляпе… Она — не разберешь, чего у нее на голове наверчено. Чалма — не чалма… А пальтишко в клетку, расклешенное, для зимы худое.

— Так вы не то артисты?

— М-м, что-то в этом роде, — согласился мужчина, а стрелочнику почудилась насмешка в его ответе.