Многие шли в портнихи. Как грибы после дождя, высыпали по Парижу русские мастерские, магазины, рестораны. Впрочем, магазины и рестораны больше держали евреи и армяне. Но ни один магазин, ни одна мастерская, равно как и ресторан, не регистрировались на имя их законного владельца. Апатридам такой вид деятельности был категорически запрещен. Предприимчивые люди с небольшим начальным капиталом находили рискованные возможности регистрировать свои предприятия на подставных лиц или на новоявленных французских родственников. Точно так же не выдавались патенты швеям-надомницам иностранного происхождения. Фатина мама всю жизнь шила на свой страх и риск да уповая на милость инспекторов, не имевших привычки шастать по домам в поисках подпольных портних.

Пришло время, и наши родители осознали тщету благородных помыслов: дать детям высшее образование. Тогда овладела ими еще более навязчивая идея. Ремесло! Дети должны получить ремесло. Любой ценой. Лишь бы кормило.

Вершиной человеческого счастья для девушек было сделаться манекенщицами или машинистками-стенографистками. Или выйти замуж за богатого француза.

Честно скажем: богатые французы за русскими девушками по улицам не гонялись. Браки такие заключались крайне редко. Зато бывали случаи, когда одуревшие от бедности русские девочки пускались в марьяжные авантюры.

У меня была знакомая Галя Сорокина. В один прекрасный день она развелась со своим русским мужем и вышла замуж за влюбившегося в нее без памяти восьмидесятилетнего барона. Барон, по словам Гали, мог окочуриться в любую минуту.

— И что тогда? — спросила я у нее при встрече.

— Тогда я снова выйду замуж за Мишу. Наследников-то у барона нет.

Бывали и честные смешанные браки, основанные на самой искренней и нежной любви. И все равно, богатые мамы и папы жениха смотрели на русскую невесту косо и всеми силами стремились не доводить дела до мэрии и венчания.

Это простым людям было все равно — русская, ингушка, лишь бы дети были счастливы. Мать Фатиного жениха обожала будущую сноху и после свадьбы продолжала относиться к ней, как к родной дочери. С родителями очаровательной Жозетт-Клер у нашего Пети никогда не было никаких разногласий.

Французы прекрасная нация, живая, веселая, остроумная. Но далеко не все принимали нас и любили во Франции. Нет, резких выступлений против русских никогда не было. Но могло случиться и такое.

Мы ехали однажды большой компанией в метро. Держались кучкой, болтали по-русски.

— Эй, вы там! — донеслось из середины вагона. — Уж если вы живете в нашей стране, то извольте и говорить на нашем языке!

Мы вышли на первой же станции, остальные пассажиры никак не отреагировали на инцидент, словно ничего и не было.

Не часто, но болезненно настроенным ухом мы слышали: «Грязные иностранцы — саль-з-этранже — вы едите наш хлеб, убирайтесь в свою страну!»

Некуда нам было убираться, не было у нас своей страны. Мы молча глотали обиду. Простить грубость некоторых французов можно было одним: кризис, безработица. Засилье иностранцев, не только русских, раздражало коренных жителей, давало повод для недовольства. Бедный Париж! Он не мог вместить всех стремящихся на улицы его и бульвары. Вот и оборачивался то ликом, то образиной.

И все же он был великодушен, Великий Город! Когда русский маньяк Павел Горгулов застрелил средь бела дня не кого-нибудь, а французского президента, эмигрантами овладела паника. Ждали преследований, массовых выдворений за пределы страны, поголовных арестов.

Ничего этого не произошло. Знакомые французы нас же и уговаривали:

— Чего вы боитесь? Да ничего с вами не сделают. Не могут же все русские отвечать за проступок одного психопата.

Горгулову отрубили голову. Остальных не тронули.

Выдворения за пределы Франции происходили, но совершенно по другому поводу. Въехавших нелегально, скандалистов или просто опустившихся людей судили, приговаривали к высылке, отвозили на границу, скажем Бельгии или Германии, и говорили: «Беги!»

Под дулами наставленных револьверов человек бежал. Бежал на виду пограничной службы с другой стороны. Там его благополучно арестовывали за нелегальный переход границы. Сажали в тюрьму, судили, приговаривали к высылке во Францию. Процедура повторялась, человек-мячик летел в обратную сторону. Во Франции его немедленно арестовывали за нелегальный переход границы, судили, сажали на более долгий срок, а потом приговаривали к высылке. Несчастные сходили с ума, стрелялись…

Остальные старались вести себя смирно, послушно. Я с детства привыкла слышать: «Что вы, так нельзя! Могут быть неприятности!»

Чтобы не спятить от тупой монотонной жизни, мы сбивались в молодежные организации, в них обретали крепкую дружбу, а когда повзрослели — любовь. Многие потом переженились и потащили эмигрантскую лямку уже вдвоем. Наши дети стали последней разновидностью русских во Франции. Их признали. Сразу при рождении им выдавалась декларация о натурализации. Франция невольно забирала у России наших детей.

И уже не было никакой надежды остаться им русскими, сохранить обычаи и язык. А родители-апатриды так и тряслись всю жизнь от страха потерять работу, их засасывал примитивный быт. Все забывалось. Романтические мечты, возвышенные мысли о необходимости сохранения русской культуры. Все глубже погружались мы в обывательское болото. Из него нет возврата. Мы отпускали своих детей в свободное плавание по волнам новой отчизны. Да пусть же хоть им повезет!

Варварское, первобытное небрежение допустила к собственным детям великая эмигрантская распря. Даже нас, уже почти равнодушных к русской идее, вожди умудрялись стравливать. И не искать бы им способов, как больней уязвить друг друга, — объединиться бы перед лицом очевидной ассимиляции и утраты лучших русских традиций. Всем объединиться! Я не говорю об отдельных жертвователях на алтарь русской культуры. Они были. Но их было слишком мало.

В начале тридцатых годов, едва повзрослев, мы были вышвырнуты в жизнь на улицы великого и славного Парижа. Бог с ним, с образованием, кое-кому его все же удалось получить, но основная масса… Мы даже ремеслом пресловутым не смогли овладеть. Все мы самоучки, жившие по принципу — спасайся, кто может.

Всем лучшим, что есть в душе моей, всем крохотным образованием моим я обязана созданному американцами Союзу христианской молодежи и ее русским подвижникам.

Мы обрели здоровье, научились разбираться в вопросах чести, воспитывали волю и закалились в субсидируемых англичанами скаутских отрядах.

В 1930 году, разочарованная в жизни, неприкаянная, я впала в полное безразличие. Равнодушно проходила мимо Триумфальной арки, без всяких там патриотических чувств глядела на знаменитый барельеф с Марианной, и величественный собор Нотр-Дам был всего лишь ориентиром на моем пути. Оставалось влюбиться и выйти замуж.

Я влюбилась и вышла замуж.

Первая любовь. — Интриги. — Колониальная выставка. — Лето. — Похищение Кутепова. — Свадьба

Герой-избавитель явился как нельзя вовремя. Борис Валерьянович Тверской! Темная волнистая шевелюра, пронзительный взгляд, мужественная ямка на подбородке, косая сажень в плечах и мягкая зовущая улыбка. Тверской шоферил на тяжелых грузовиках, а знакомство было простым и естественным. Брат Валентины Валерьяновны, он вошел в нашу семью.

На дядюшкиной свадьбе я на него особого внимания не обратила. Ну, брат, ну, хорош собой. Но на Новый год его пригласила тетя Ляля, с того и началось. Любовь обрушилась, как грозовой ливень.

Их было двое детей в семье. Валентина Валерьяновна старшая, а младшенький, общий баловень и проказник, Боря, Боренька, ненаглядный ангелок. Отец — штабной офицер в высоком чине, мать — обыкновенная русская барыня.

Валентина училась в гимназии, в институте благородных девиц. Борю, как подрос, отдали в Кадетский корпус. Революция разметала всех в разные стороны. К тому времени Валентина Валерьяновна была уже замужем. Муж увез ее в Турцию.