— А он?

— Он сказал, что если бы у него была гражданская одежда и хоть какой-нибудь документ, он бы ушел.

— И ты решила отвезти ему деньги, одежду и документы.

— Ага, — как маленькая, кивнула Татка и озорно спросила, — ты поедешь со мной?

— Среди бела дня? — изумилась я.

— Ну да! Ну да! В том-то весь и фокус! Ночью горят прожектора, черта с два смоешься. Смотри, — стала она чертить пальцем по моему колену, — вот так — вход. Сюда я пришла официально и попросила свидание. Мне разрешили. Поля искали долго, я там почти час околачивалась. Потом он пришел, мы поговорили минут десять через проволоку в присутствии немца. Но говорили-то мы по-французски! И Поль успел научить, как обойти лагерь, чтобы там встретиться и поговорить спокойно, без свидетелей. И мы встретились, а другие пленные заслонили нас, чтобы с вышек не увидели. Смотри дальше. Вот так идет дорога, и вся она на виду. Но если свернуть за бугор, так, знаешь, незаметно, то дальше — поля, а справа начинаются заросли. Дорога идет вдоль зарослей и уходит в сторону… Ты чего?

— Ты щекочешься, — потерла я колено.

Татка стала чертить по пледу.

— К этой кружной дороге подходит еще одна, почти перпендикулярно, и вот здесь они сливаются. Мы должны прийти сюда. Ты останешься здесь и будешь ждать, а я понесу вещи. Вот и все.

— А дальше?

— Дальше ты пойдешь вперед и будешь смотреть, чтобы никого не было. Потом мы вернемся на станцию.

— Какую станцию?

— Балда! — хлопнула себя по лбу Татка. — Я тебе самое главное не сказала. От Северного вокзала туда ехать самое большее час.

И мы очертя голову ринулись в это безрассудное предприятие. Мы шли, словно на пикник, не отдавая себе отчета, чем может обернуться наша прогулка. Татка уложила в две сумки белье, рубашку, пуловер, брюки и плащ. Из ящика письменного стола мы достали документы и долго перебирали, не зная, на чем остановиться. Наконец Татка выбрала водительские права. На наш взгляд, солидный и в то же время нейтральный документ.

Так, экспромтом, не успев, как следует, обо всем договориться, например, что я должна делать, если на дороге все же кто-то появится, мы спустились вниз, благополучно миновали со своими сумками консьержку и поехали на Северный вокзал. На вокзале купили билеты на пригородный поезд туда и обратно, минут десять слонялись по перрону. Поезд пришел, мы сели и поехали.

По дороге почти не говорили, смотрели в окно, и с каждой минутой становилось все страшней и страшней.

Через час поезд прибыл на крохотную станцию, мы сошли и отправились по дороге вдоль окраины симпатичного городка, с домиками, как на картинке, с аккуратными палисадниками. Сразу за последним домиком начинались поля, редкие перелески и унылая проселочная дорога. Мы шли и шли по дороге, и казалось, она никогда не кончится.

Но вот впереди замаячили обещанные заросли, по краю их две, едва заметные среди пожухлой травы, колеи.

— Здесь, — сказала Татка.

Я огляделась. Место и впрямь было пустынное. Реденький свет сеялся сквозь высокие, сплошные облака. Кустарник уходил в низинку, перемежаясь с высокими стеблями высохшего камыша. Влево тянулась на подъем открытая местность, а дальше — невысокие холмы. Никого не было, ни единой живой души. И только невдалеке надсадно кричала сорока.

Татка взяла сумки, вошла в заросли. Исчезла, словно растворилась. Я осталась одна.

Никакого намека на расположенный вблизи лагерь с военнопленными не было. Я осмелела и прошлась по дороге. Но нервы были натянуты до предела. Хрустнула под ногой сухая веточка — я чуть не подпрыгнула.

Они появились неожиданно и совсем не там, где я ожидала их увидеть. Показалось, будто Татка идет с незнакомым мужчиной, — так непривычен был вид Поля в штатском. Я уставилась на него, а Татка замахала, чтобы я шла вперед. Я и пошла.

Легко одолела пологий подъем, обернулась. Они двигались метрах в пятидесяти от меня по краю неглубокой лощины. Кругом по-прежнему никого не было. Когда я обернулась еще раз, Татка была одна и догоняла меня. Я остановилась.

— Иди! Иди! — летела на меня Татка.

— А Поль?

— Он спрятался в лощине. На станцию пойдет один.

Мы уже сидели в вагоне, когда увидели его. Он спокойно стоял на платформе и, только поезд тронулся, пошел против движения в самый конец состава. В Париже на Северном вокзале мы также мельком успели увидеть, как Поль нырнул в гущу толпы и исчез из виду.

Через неделю он отыскал нужных людей, перешел в свободную зону, а затем, через Испанию, уехал в Африку воевать с немцами. Тетя Ляля и Петя только после войны узнали о нашей проделке.

Наша авантюра была откровенно нахальной. Наверное, поэтому она удалась. Ни одному немцу не пришло бы в голову следить за двумя малохольными бабами, осмелившимися выкрасть у них из-под носа военного летчика. Татка похохатывала и не уставала повторять:

— Вот так каждая отнесла бы своему сыночку или муженьку вещички, у немцев бы половина пленных разбежалась.

К сожалению, это было не так. Нам просто фантастически повезло.

Однажды под вечер в конце декабря, когда мы с Ниной заканчивали дневную норму, пришла в гости Маша. С порога стала принюхиваться:

— Что вы ели?

— Еще ничего не ели, жарим картошку.

— Кормите меня, кормите! Я после Вернэ никак не наемся. А для тебя, Наташа, у меня новость.

Обожгла сумасшедшая мысль: вдруг она узнала что-нибудь о Сереже! Но оказалось совсем другое.

— Я нашла тебе жилье. Сегодня уже поздно, а завтра пойдем смотреть.

На другой день она повела меня на улицу Лурмель к матери Марии.

Улица Лурмель, 77

Трехэтажный особняк на улице Лурмель русская монахиня в миру мать Мария сняла в аренду лет за пять до войны. Под пансион для престарелых эмигрантов. Но это был не только пансион.

Особняк был заброшен, запущен, требовал капитального ремонта, но на ремонт у матери Марии так никогда и не набралось средств. Сам по себе особняк не имел особого значения. Живут люди и живут. Главной достопримечательностью на Лурмель была православная церковь Покрова Пресвятой Богородицы, устроенная из бывшей конюшни. Кирпичное, основательное строение находилось во дворе особняка, и к нему вел отдельный ход. Церковь Покрова как бы главенствовала над всеми остальными в пятнадцатом аррондисмане, где всегда селилось много русских. В дни православных праздников на Лурмель собиралось столько прихожан, что просторный двор не всегда мог вместить всех желающих отстоять службу, послушать приходящий, очень хороший хор Поторжинского.

Поторжинских, обладателей глубочайшего баса, было два брата. Один — оперный певец, оставшийся в России, другой — наш, эмигрантский. Эмиграция уверяла, будто «наш» Поторжинский лучше. Это очень походило на легенду про «брата Шаляпина», рассказанную донским казаком из ресторана в Шамони, но эти братья существовали на самом деле.

Церковь Покрова любили. В ней крестили младенцев, венчались, служили панихиды, в ней исповедовались не старому, но всеми уважаемому священнику отцу Дмитрию Клепинину. Принадлежала церковь зарубежной епархии и подчинялась митрополиту Евлогию.

Сама церковь была просторна, светла, красиво убрана иконами старинного и нового письма. Особенно почитались иконы Пресвятой Богородицы и Христа-спасителя в ризах, расшитых цветным бисером и жемчугами. Стоило лишь послеполуденному солнцу протянуть из окошек под потолком косые лучи, ризы, тяжелые, будто кованые, загорались многоцветными искрами, отдавали неземной свет печальным и кротким ликам. Великолепное шитье для двух икон у аналоя выполнила великая искусница мать Мария.

Слева от входа в узкую, вытянутую в длину церковь размещался стол, где можно было купить свечи, крестильные крестики, иконки, молитвенники, изданные на серой ломкой бумаге. По правой стороне шла глухая, без окон, стена, увешанная иконами. Первым, помню, было изображение святого Серафима Саровского в голубом с крестами одеянии, с поднятой благословляющей рукой.