Хотела ли я! Да я бы ласточкой взлетела на шестой этаж, но пришлось умерить пыл, следовать за кряхтящей, неповоротливой проводницей.

Квартира и впрямь оказалась незавидной. Коротенький узкий коридорчик, он же прихожая. Из него две двери в две маленькие комнатенки со скошенными до самого пола потолками, и окна наклонные, люком смотрящие в небеса. Дом старый. На стене, на кухне даже остался старинный газовый рожок для освещения. И печка, приспособленная к древесному углю. На ней, как на подставке, установлена газовая плита. Все ветхое, нежилое, но в квартире был какой-то шарм. И потом я ведь не нашла бы ничего лучшего. Это просто чудо, что я вошла сюда наугад.

Консьержка дала адрес хозяина. Я помчалась договариваться. Скорей! Скорей! А то сдаст кому-нибудь…

Он жил в другом доме, но недалеко, худенький, сморщенный старикан. Поначалу отказал. У него уже есть желающие. Я не выдержала и расплакалась. Он переполошился, затряс ладошками.

— Ладно, ладно, хорошо! Раз такое безвыходное положение… Только не плачьте! Я не могу, я совершенно не могу, когда плачут! Поверьте, мне просто неловко сдавать такую неприглядную квартиру приличным людям.

И сдал. По очень сходной цене. И даже денег не запросил вперед.

— Вы переезжайте. Вы не плачете? Нет? Вы переезжайте, а потом консьержке заплатите за три месяца. Она у меня всегда деньги с жильцов получает. Очень честная и обязательная женщина.

Шаркая разношенными комнатными туфлями, проводил меня до двери. Да будут благословенны люди, не выносящие вида чужих слез!

Какое счастье — квартира! Своя, собственная. Не будет над душой никаких Трено, Кравченко! Но надо было за нее и деньги внести за три месяца. Пришлось заложить в ломбарде весь наш золотой фонд, обручальные кольца, крест, брошку — бабушкин подарок на восемнадцать лет.

Мы распрощались с Кравченко, оба безработные. Сережа занялся ремонтом квартиры, а в перерывах, чаще, чем прежде, стал исчезать. Куда он исчезал, я знала. Зажимала в кулак неспокойное сердце и ни о чем не спрашивала.

Перевезли пожитки, устроили для Ники отдельную комнату, установили печурку, вывели в окно трубу, стали топиться бумагой, тряпками и досками от стенного шкафа. Был в торце коридора такой шкаф из трухлявых досок. Открыли, обнаружили гнезда тощих клопов и приговорили к сожжению.

Произвели еще одно разрушение. Тюкнул Сережа обушком по старой печке, она и превратилась в груду кирпичей. Несколько дней, тайком от консьержки, мы выносили в сумках щебенку и куски штукатурки. А на месте печки остался торчать из стены толстый железный прут. Сережа поднатужился, дернул, он и вылетел с добрым куском стены смежной квартиры. В полной растерянности стояли мы возле образовавшейся дыры. И вдруг глянуло на нас с той стороны розовое смеющееся лицо.

— О-ля-ля, мсье, я вижу, вы тоже сломали эту чертову печку! Бонжур, мадам, будем знакомы, меня зовут Мишлин.

Мишлин оказалась симпатичной француженкой, за дыру в стене нисколько не рассердилась, общими усилиями мы ее заделали и зажили в добром согласии в чисто выбеленной, немного странной квартире со скошенными потолками. Дело оставалось за малым — найти работу.

Меня познакомили с одним человеком. Русский, эмигрант, занимается продажей электрических приборов из пластмассы. Розетки, выключатели, мотки проводов. Предлагает поработать на него. Дает ассортимент образцов, с ними надо ходить по магазинам и мелким предприятиям, показывать товар и получать заказы. Процент с заказа — мне.

На словах получалось просто. Я взялась за новое дело, а бегать по Парижу было не в новинку. Но хорошо, когда тебе шестнадцать лет и ты одна. А попробуй с ребенком!

Когда Сережа бывал дома, Ника оставалась с ним. Чаще сажала ее в коляску, ставила в ноги коробку с образцами, и мы ехали наугад в поисках удачи.

— Слушай, — сказал однажды Сережа, — вы все равно разъезжаете по всему городу, завези-ка ты этот пакет Володе Пронскому.

Не спрашивая, что в пакете, а по виду и по весу можно было догадаться, я несколько раз отвозила Пронскому где-то отпечатанные прокламации. И даже не ему, а его матери. Она жила за сторожиху при богатом особняке, а хозяева еще в самом начале войны уехали на юг. Подпольщики и приспособили этот дом под перевалочный пункт, следя, чтобы туда как можно реже наведывались одни и те же лица. Однажды в подвале особняка целую неделю прятались трое советских военнопленных. А получилось это так.

Славик Понаровский одно время работал в немецком гараже. Там же работали и эти пленные, хорошие механики. Каждое утро их доставляли откуда-то под конвоем, весь день они ремонтировали машины, вечером их уводили обратно. Немцу, единственному конвоиру, эти пленные слегка надоели. Он следил за ними спустя рукава, часто отлучался, а то просто укладывался в глубине гаража на куче ветоши. Наигрывал вальсы на губной гармошке или просто дремал. Сам Бог велел увести этих пленных, что Славик и сделал.

Увести увел, но вопрос, куда девать трех мужиков в замусоленных спецовках, возник уже на ходу. Он отвел их к Володиной матери, и та спрятала их в винном погребе. В первый же вечер Сережа, Славик и Володя отправились навестить освобожденных пленных. Там они застряли на всю ночь и крепко надрались по случаю удачного побега. Весь подвал, где они сидели, был заставлен бочками с добрым французским вином.

Потом беглецов по одному переправили к партизанам. Славика же стали таскать на допросы. Долго его мурыжили, но прямых улик не было, кто-то из рабочих подтвердил, будто видел его в тот день в другом месте. Отстали.

Это было рискованное, зато доброе дело. Но однажды Сережа и Славик чуть не провалились по глупости. Славик обвинял во всем свою разлюбезную мамочку, но Сережа не соглашался с ним и ругал приятеля за длинный язык.

Сидели они вдвоем в бистро за столиком, выставленным на тротуаре. Посетителей было немного. Из-за угла показалась Анна Андреевна.

— Мамаша! — с досадой крякнул Славик и хотел спрятаться за Сережиным плечом.

Но опоздал. Мамаша заметила.

— Славик! Как не стыдно, я жду битый час, а ты вон где! — и ринулась к ним с противоположной стороны улицы, громогласно возмущаясь поведением сына, — черт бы вас побрал с вашим Сопротивлением! Сопротивление! Теперь я вижу, как вы сопротивляетесь!

— Идиотка! — скрежетал Славик.

Подхватился бегом к мамаше, за локоток ее, и повел, уговаривая, убеждая, требуя немедленно замолчать. Сережа остался один с прижатыми ушами. По-воровски огляделся. Потом только сообразил, что кругом одни французы и русского языка они не понимают. Сережа вытер со лба холодный пот. Через несколько дней им предстояло серьезное дело, куда более серьезное, чем освобождение трех пленных.

С маленького аэродрома под Парижем должен был лететь в Германию самолет с грузом одного из крупнейших французских банков. Партизаны перебили охрану, заменили пилота. Самолет улетел в Англию к де Голлю.

Бомбежки. — Розэ-Омбри. — Немцы уходят. — Свобода. — Мать Мария

Мы обжились на новой квартире в радужных надеждах на будущее. Война шла к концу. Но замечательная моя работа приказала долго жить. Пришла к хозяину за новым заказом, а он, как выяснилось, исчез. Даже партия образцов на руках осталась. Кто он был, куда подевался, кто знает. Я даже фамилии его толком не запомнила. Афанасьев, не Афанасьев… Через некоторое время меня разыскал Иван Христофорович и предложил работу в мастерской. Собственно мастерской уже давно не было. Марина перешла к другим хозяевам. И мы с Иваном Христофоровичем начали с нуля. Он набивал трафарет, я работала красками. А за дочкой стала смотреть за небольшую плату наша соседка Мишлин. Ника шла к ней охотно, никогда не капризничала. Впрочем, работы у Ивана Христофоровича было немного, я ходила к нему на полдня, а вскоре и это зачахло, и мы расстались до лучших времен.

Лучшие времена никак не хотели наступать. Участились бомбежки. Ни одна ночь не обходилась без воздушной тревоги.