В нашем доме не было бомбоубежища. Из-за ребенка мы никуда не бегали при налетах. Будить, ночью тащить куда-то на верную простуду… Да и квартал был относительно спокойный. А отношения по поводу поведения при бомбежках мы с Сережей раз и навсегда выяснили еще на Лурмель. До рождения дочери у него и в мыслях не было куда-то бежать при первых звуках сирен. Чертыхался на разбудивший его вой, переворачивался на другой бок и засыпал. Но после появления дочери все изменилось. При первой же тревоге подскочил к кроватке, бледный, с прерывающимся голосом:

— Скорей! Немедленно! В убежище!

— И не подумаю, — сказала я, — положи Нику на место и ложись.

Сережа задохнулся от возмущения:

— Ты… да как ты можешь! Да какая ты мать!

Но я настояла на своем. Чтобы он перестал нервничать, уложили Нику с собой. В моем поведении не было ни бравады, ни нарочитого риска. Просто верила в судьбу, а простуды боялась больше, чем бомбы.

Но в сорок четвертом году, уже на новой квартире, я сама чуть не ударилась в панику. Как-то под вечер пришли Вася-крестный с Ириной, уговорили посидеть в бистро напротив хоть полчасика. Ника уже спокойно спала, мы с чистой совестью спустились на улицу. И вдруг — тревога!

Как я бежала! Ребенок один, проснется, испугается! На бегу споткнулась, чуть не упала, но успела заметить под ногами что-то блестящее. Подобрала — зажигалка! Хорошая, новая зажигалка. А со спичками трудно. Зажала находку в кулаке и еще порадовалась — значит, не совсем потеряла голову. На шестой этаж мы с Сережей прямо-таки взлетели.

Входим, — детка сладко спит, хоть вой сирен слышен на нашей верхотуре куда сильней, чем на улице. Ручки раскинуты, дыхание ровное, шейка чуть влажная. С тех пор я никогда не оставляла Нику одну.

Работы не нашла, но встретила знакомую с Монпарнаса, и она посоветовала мне уехать с ребенком на лето в местечко под Парижем с симпатичным названием Розэ-Омбри. Сама она уже месяц жила там неподалеку от русского православного монастыря. В городке можно было снять комнату и прекрасно устроиться. В Париже страшно, голодно, а там чудесный воздух и прокормиться легче.

Сережа загорелся. Ему очень хотелось отправить нас куда-нибудь, чтобы не мешали, не путались под ногами. Я съездила на разведку, познакомилась с монашками. Мать Федосья стала уговаривать:

— Конечно, переезжайте. Устроиться мы вам поможем. Смотрите, сколько у нас тут матерей с детками. Лето пересидите здесь, а там эти изверги уйдут. Ведь уйдут же они, в конце концов! Не может допустить Бог, чтобы они без конца зло творили.

Через пару дней Сережа перевез нас, устроил на новом месте и, довольный без меры, вернулся в Париж. Ясно, наш переезд развязал ему руки для всяких конспиративных дел. Он и не подумал, каково мне будет сидеть здесь, в тишине и прохладе, и не знать, что с ним происходит.

Комнату мы сняли у местных французов. Они дали стол, пару табуреток. Монашки притащили старую продавленную кровать с тюфяком и детскую колыбель. Раздобыла я и примус. Словом, устроились.

Погода чудесная, много гуляем, воздух чистый. Красот особых в округе нет, но зелено, почти деревня. С продуктами, правда, не густо. Окрестные фермеры прижимисты, дерут втридорога, уступают неохотно.

Вокруг монастыря целая колония русских женщин, много знакомых. При монастыре церковь, куда надо ходить, хотя бы по воскресеньям. Чтобы не обидеть монашек.

— Вы бы девочку причастили, — обронила однажды мать игуменья.

Понесла в воскресенье причащать Нику. Но из этой затеи получился один сплошной конфуз. Мой ребенок не пожелал причащаться. Испугалась бородатого дьяка, пения, ложечки с причастием. Она недавно болела, с такой же маленькой ложечки ей давали горькое лекарство. Закатила истерику на всю церковь, отворачивалась, выкручивалась на руках. Монашки испуганно перешептывались:

— Не надо насильно!

— Нет, надо!

И уже совсем несусветное:

— Может, в нее бес вселился?

Пришлось уйти из церкви. Причастие не состоялось. А в следующее воскресенье повторилась та же история. Сколько ни уговаривала — никакого впечатления. Ручкой: «Неть!»— и отворачивается, вцепившись в мою шею. А ведь два года уже, соображает и говорит для своего возраста прекрасно. Матушка игуменья смотрит косо:

— Очень странный ребенок.

Но многим монашкам мой ребенок нравится. Когда ее не заставляют причащаться, она ласковая, веселая, ко всем идет. Особенно полюбила ее мать Федосья. Та всегда старалась подарить то игрушку, то картинку, то просто румяное яблоко.

У стен монастыря, на просторной лужайке, на изумрудно-зеленой траве располагались по воскресным дням группы женщин-беженок. Монахини в черных одеяниях переходили от одной группы к другой, призывали к смирению и утешали. Мать Федосья присаживалась на корточки перед Никой, доставала из складок одежды ярко раскрашенного клоуна на палочках. Ника смотрела на клоуна, на монашку сияющими глазами, робко брала подарок, но нажать на палочки не было сил, да и умения не хватало. Тогда мать Федосья забирала ее маленькую ручонку в свою большую ладонь, и они вместе заставляли клоуна вертеться. Вертели и смеялись счастливым смехом, блаженные. Обе круглолицые, румяные от солнца. Монашки толпились кругом, смотрели благосклонно. Синело небо, плыли белые облака.

Несколько раз приезжал навестить своих женщин Сережа. Ника на нем висла, отворачивалась, если я пыталась хоть ненадолго освободить его. Он и сам отводил мою руку:

— Не мешай, мама, видишь, мы в любви объясняемся.

А эта обезьянка важно повторяла:

— Не месяй.

Сережа строго наказывал:

— Сидите тихо. Дело идет к концу. Ждите!

И уезжал. Мы сидели, тихо, ждали.

Середина июля. Духота, жара. Лежу с открытыми глазами в темноте. Поначалу уснула и спала крепко, потом разбудил шум за окнами. Визг, стук, лязг. И грохочут по мостовой тяжелые сапоги. Идут, идут, идут. Угрюмо, на ровной ноте, гудят над головой самолеты. Топот сменяет железная волна гусениц, скрежещет, разрывает камни. И снова сапоги — груп, груп!

Спросонья испугалась. Идут? Куда? Зачем? И сразу озарение. Они уходят! Они отступают, немцы!

Визг, стук, лязг и грохот сапог продолжались всю ночь. К утру стихло, успокоилось. Все прошло, не выветрился из сознания лишь ночной страх.

Что погнало меня, страх или благоразумие, не знаю. Но чуть рассвело, я упаковала необходимые вещи, остальные бросила и с первым поездом, ни с кем не простившись, махнула в Париж. Скорей, скорей, может, завтра поезда не будут ходить!

В Париже все еще немцы. Суетливые, мятущиеся. Куда-то едут, идут колоннами, но нет в их движении порядка. Если внезапно зажечь свет в загаженной тараканами комнате, такое же будет.

Сережа нигде не работает. Какая работа! За последний подряд на малярные работы он что-то получил, какие-то гроши есть, и еще изредка судьба помогает. На улице, прямо на тротуаре, поднимаю коричневый кожаный бумажник и обнаруживаю в нем двести франков. Вот когда он нашелся, пригрезившийся в молодости кошелек!

Сережа заявляет:

— Я должен срочно уехать.

— Куда?

Недомолвки, намеки, какой-то Дурдан. Это на запад от Парижа, там место сбора их соединения. С мельницы Шушу Угримова[53] будут перевозить оружие для английских парашютистов. Удерживать бесполезно. Он уезжает, я остаюсь ждать.

Через неделю он вернулся без единой царапины. Один из его товарищей только был тяжело ранен. А потом началось изгнание немцев из самого Парижа. Были уличные бои, перестрелки, особенно яростные на Шан-де-Марс. В уличных боях участвовали соединения ФФИ, были там и наши русские сопротивленцы, был среди них и Сережа.

26 августа 1944 года Париж встретил американцев.

В веселой толпе первых дней золотой свободы встретили Данилу Ермолаевича. Он сильно постарел, похудел, стал совершенно седой.