Нас охватил страх. Толкнула я этого медоточивого гида, так, что он от неожиданности отлетел в сторону, цапнула Маринку за руку и давай бог ноги обратно. В ближнем зале, на наше счастье, оказались люди. Мы спросили дорогу и выбрались из лабиринта на волю.

Не зря по Парижу ходили слухи про торговлю живым товаром. А что? Скрутили бы, завезли в чужие края, продали в публичный дом — и поминай, как звали. Выставка вдруг померкла, потеряла прелесть. Да и день клонился к вечеру. Мы отправились домой.

— Дурная какая-то жизнь, — сказала на прощанье Марина. — Может, и вправду, бросить все, научиться шить… И ты не слушай нас никого. Решила — выходи замуж. Что нам еще остается!

Мне стало легко. Я в обе щеки расцеловала Марину, и мы разошлись.

У нас с Борей давно было решено: весну я дорабатываю у Одинцовой, летом в последний раз еду в лагерь, а в сентябре, сразу после возвращения, — свадьба. Боря за это время должен найти небольшую квартиру. И чтобы неподалеку от мамы.

Мой последний девичий лагерь на берегу небольшого залива. Среди молодых сосен, на прогретом песке поставлены палатки. В них расселилось около полусотни девочек с Монпарнаса. Свой временный домик мы разбили особняком, и остальные стали нас называть палаткой невест. Половина нашего кружка этой осенью выходила замуж.

Случайно, или мода была такая, мы ходили в белых полотняных платьях, в белых панамках от солнца. Бегали фотографироваться на память под круглым куполом громадной каменной беседки на колоннах в два обхвата. С нее виден был Сен-Максим, чистенький городок на невысоких холмах. Ослепительно белые домики его прятались в сочной зелени. С южной стороны, куда ни глянь, синело море.

До полуночи не затихала палатка невест. Разговорам о женихах и будущих детях не было конца. Маша и Настя-Кузнечик ворчали:

— Черт бы вас побрал, приспичило выходить замуж! Такую компанию разбиваете.

Но упреки их тонули в общем хоре. Таня Ключевская пищала:

— Нет, девочки, как хотите, а детей я рожать не стану. Замуж я, конечно, хочу, но дети не по моей части.

— Ладно, — соглашалась ее старшая сестра Ольга, — ты выходи замуж, а детей буду рожать я.

Хохотали до изнеможения, но процесс воспитания детей представлялся смутно.

— Девочки, девочки, — застенчиво спрашивала тоненькая и большеглазая Сашенька Кочубей, — а вот вы скажите взаправду, как они на самом деле рождаются, дети?

Невеста Нина Уварова, сидя по-турецки на раскладной кровати, деловито куталась в простыню.

— Это очень просто. У мужчин…

— Айй! — в голос орали мы и зарывались в подушки. — Не надо! Не надо!

— Умолкните! — простирала руку Нина. — Я должна просветить ребенка. Чтобы в пятнадцать лет не знать такой простой вещи!

На крики и хохот в палатку заглядывала Любаша.

— Д-девочки, м-милые, — тянула, заикаясь, — что же в-вы так шумите, с-с-спят уже в-все.

— А мы, Любаша, замуж выходим.

— Так в-всем с-скопом и вы-выходите? — смеялась Любаша и просила, чтобы мы выходили замуж потише.

Уснуть все равно было невозможно. Через некоторое время мы выбирались одна за другой из палатки, перебежками крались среди сосен, шли купаться в светящейся ночной воде. Сбросив одежду, повизгивали от наготы и священного ужаса перед темным морем, бросались в воду, в зеленоватое мистическое сияние. Маша оставалась на берегу. Она боялась черной глубины и жалобно пищала:

— Девочки, не глупите, хватит уже, вылезайте!

Мы с Мариной оставляли всех далеко позади, плыли и плыли. Крохотные светлячки таинственно вспыхивали, гасли и вновь вспыхивали на наших руках, плечах… Казалось, еще минута, и все море загорится холодным, неугасающим пламенем.

Прошла неделя — мы и думать забыли о женихах, бегали и бесились, как маленькие. На лагерном автобусе нас, самых старших, возили осматривать руины возле Фрежюса. Вместе с нами был профессор Ильин. Он часто приезжал в лагерь читать лекции. Восхищенные, бродили мы среди римских развалин, осторожно трогали нагретые солнцем камни, проходили под арочными перекрытиями, заглядывали в округлые отверстия на месте окон. Тихо было в руинах, сухо, безжизненно, пусто. Только пучки жесткой травы бесстрашно росли среди расшатанной кладки да шмыгали шоколадные ящерки. Профессор Ильинский рассказывал про Рим, тащил смотреть арену, наполовину разрушенный храм, учил отличать дорическую капитель от коринфской.

Все подробности потом забылись, но остались в памяти вдохновенные с сумасшедшинкой глаза профессора, сухой и солнечный день и волнующее благоговение перед тайнами вечности.

После этой чудесной поездки вечером жгли костер, пели, словно в природе не существовало никакой будущей осени, грядущих перемен. Такое обманчивое то было лето, лето тридцать первого года.

В тот год все обманывало нас. Лишь солнце неизменно стояло в зените, лишь море неизменно выбрасывало невысокую волну. Одну, другую…

Дома взрослые говорили о Гитлере, тревожились, сокрушенно качали головами. А нам — что? То в Германии. А мы будем жить. Лучше в радостях, чем в печалях. Как жили, так и будем жить.

У эмиграции в тот год была серьезная потеря. Среди бела дня украли, похитили, словом, пропал, как в воду канул, глава Российского общевоинского союза генерал Кутепов[17]. Вышел из дому и не вернулся. Сколько ни искали потом, не нашли. Доморощенные политики Саша и дядя Костя специально по этому поводу собрались у тети Ляли, потрясали газетами, выдвигали версии одну фантастичнее другой.

— Кутепова сперли немцы! — стучал кулаком по столу дядя.

— А я тебе говорю — НКВД! — рычал в ответ Саша.

— Пойдемте гулять, — сказала Татка, — это они надолго.

Похищенного генерала Кутепова заменил генерал Миллер. Он покричал о необходимости тотального террора в стане большевиков. Призывы до нас докатывались. Потом все реже, тише, пока не заглохло совсем, пока не забылся несчастный генерал Кутепов.

Над Германией простерлась свастика. Но она еще не отбрасывала на Францию тени. Нам и вовсе не было до нее никакого дела. Мир, неизменно прекрасный, радовал все живое, а там и золотая осень пришла.

Двенадцатого сентября, вся в белом, в пышной прозрачной фате, в венке из флердоранжа, в длинном и строгом платье со стоячим воротником, я встала рядом с Борисом Тверским, а над нашими головами друзья и родня, попарно чередуясь, взметнули золотые венцы.

От счастья ли, от ладана, от аромата сгорающего воска, все плыло перед глазами. Смутно виделся истово служивший батюшка, тихой волной наплывало торжественное церковное пение. И на всю церковь навзрыд плакали Фатима и моя мама.

Когда венчание кончилось, я обиженно сказала им:

— Вы так плакали, будто не замуж меня выдавали, а хоронили.

Фатя прижалась ко мне мокрым лицом.

— А мы тебя и хоронили.

Мама ничего не сказала. Поцеловала и ушла в сторону, чтобы дать возможность остальным поздравлять новобрачную и исполненного достоинства ее молодого супруга.

Приятные хлопоты. — Первые огорчения. — Офелия. — Ревнивец. Снова отель. — Ищу работу

Мы поселились на Порт Сен Клу неподалеку от наших, только по другую сторону от Бианкура, уже в Париже. Наша маленькая квартирка была очаровательна. Комната, кухня, в кухне газ и еще отдельная ванная. Через два дня после свадьбы муж укатил в дальнюю поездку, жена осталась одна вить гнездо.

Накануне мы расставили подаренную тетей Лялей мебель. Остатки былой роскоши. Оставшись одна, я продолжала возиться, перетирать безделушки, расставлять книги, стелить скатерки, салфетки, штопать старенькое бабушкино покрывало, так и путешествующее со мной с Вилла Сомейе. Из свадебной фаты, подумала-подумала, сделала роскошную занавеску. Бабушка пришла смотреть, как я устроилась, и была этим страшно шокирована.