Мама зябко повела плечами и опустила ресницы. Тетя Ляля принялась задумчиво обводить пальцем клеточки на скатерти.

А я вот смотрю сейчас на эту сцену издалека и вижу все до мельчайших подробностей — круглый стол с клетчатой скатертью, абажур с бахромой, зеленую обивку дивана, где сижу с сестрами и братом, темный провал окна. И думаю. А ведь бабушка не открыла никакой Америки. Они же знали. Все они прекрасно знали, что разговоры о возвращении — сказка для маленьких детей. Летом 1925 года уже не имело смысла так отчаянно предаваться иллюзиям.

— Па-азвольте! — сел на место Саша и тут же вскочил обратно. — Это немыслимо! Это абсолютно упаднические настроения, господа! Пройдет немного времени, в России наведут порядок…

— Кто? — холодно снизу вверх посмотрел на него дядя Костя, — кто станет наводить в России порядок?

— Как — кто? Американцы, англичане, те же французы, наконец. Ты что же думаешь, они будут смотреть сквозь пальцы на укрепляющих свои позиции большевиков?

— Я не хочу, — так же холодно отвечал дядя Костя, — чтобы американцы, англичане или французы наводили в России порядок. Предпочитаю России оккупированной, Россию с большевиками. А ваше галлиполийское чудо так же несостоятельно, как и все остальное, затеваемое господами кутеповыми, миллерами и прочей пеной ниже рангом.

— Вы не смеете! — побелело узкое Сашино лицо. — Вы не смеете так говорить о порядочных людях!

— Саша, ты глуп, — пожал плечами дядя и отвернулся.

Но Саша взбеленился не на шутку.

— Милостивый государь, я старше вас по званию и лучше разбираюсь в обстановке.

Дядя Костя вдруг рассмеялся в голос и повел круглой головой.

— Если говорить о званиях, то я, оставаясь в строю, уже давно был бы, как вы, капитаном.

— Да, но я-то полковником!!!

Тетка, смотревшая на них с веселым изумлением, фыркнула. Бабушка, чтобы не обидеть ни ту, ни другую сторону, опустила глаза. Мама серьезно и испуганно смотрела на мужа.

— Господа! — как мне показалось, весело и одновременно зло закричала тетка, — опомнитесь, вы давно разжалованы! Вы уже из России драпали без погон! — и шепотом, чтобы мы не слыхали, — прос… вы Россию, вот что!

— Ляля! — воздела руки бабушка, но та даже не обернулась, сверля глазами Сашу и дядю Костю.

— Теперь ОНИ! — она энергично ткнула в нашу сторону пальцем, — расплачиваются за грызню, за возню и прочие кровавые воскресенья! Молчите хоть вы и думайте, чем завтра кормить ИХ! — и снова ее палец описал дугу в нашу сторону, — и сделать так, чтобы они жили в человеческих условиях, а не спали на полу и на чемоданах! И как их образовать до уровня, если не интеллигентного, то хотя бы приличного!

— Вот они, грехи отцов наших. Ах, грехи, грехи, прости господи, — пробормотала бабушка.

— Грехи? — вскинулась на нее тетка. — Это чьи такие, с позволения сказать, грехи? И довольно, довольно теорий и болтовни! Не едем — значит надо устраиваться. Как устраиваться? Вот пусть капитан с полковником думают.

Саша сидел надутый, дядя смущенно улыбался. Неизвестно, чем бы кончился разговор, но в дверь постучали. Марина на цыпочках побежала через комнату отворять, и на пороге появился незнакомец в добротном костюме и в шляпе. Был он высоченного роста, грузный, если не сказать толстый, а когда снял шляпу, оказался еще и лысый. Незнакомец обвел ироническим взглядом приготовленный ко сну наш бивак и представился по-русски.

— Шнейдер. Ефим Моисеевич. Прошу покорнейше простить за позднее вторжение.

Впрочем, привело его к нам невеселое дело. У него пропала дальняя родственница жены, совсем молоденькая девушка, работавшая с моей мамой в паре на заводе Рено. Вот он и разыскал нас в надежде получить сведения о Женечке (так звали его родственницу).

На другой день мама приняла деятельное участие в розысках пропавшей. Они побывали на квартире у Женечки, разыскали некоторых знакомых, — все тщетно. Через два дня ее обнаружили в морге.

Никто так и не узнал, почему эта девушка бросилась в Сену. Тайну она унесла с собой. Бедняжку похоронили, а Ефим Моисеевич с тех пор зачастил к нам и очень скоро превратился просто в Фиму. Мы, дети, называли его, конечно, более почтительно — дядя Фима.

По происхождению он был русский еврей, выкрест, но не белый эмигрант. Его отец уехал из Киева задолго до революции и оставил Фиме значительный капитал.

С русской эмиграцией Шнейдер не знался. Жил широко, любил шумно и скандально кутнуть на манер доброго русского барина. Да он и походил на барина, крупный, холеный, со светлыми сумасшедшими глазами. Он был умен, образован, прекрасно говорил по-французски, имел за плечами незаконченный курс исторического факультета и коммерческое училище.

Русская жена его (он приводил ее к нам однажды) была невыразительна и скучна. Вечно сонная, будто с самого рождения только и делала, что спала. Ее с трудом растолкали, выдали за жизнерадостного Фиму, потом у нее родилась дочь. Мамаша подивилась такому повороту событий, понянчилась с ребенком, а потом отдала в роскошный частный пансион. Побывала она у нас в гостях один-единственный раз, и больше мы ее никогда не видели. Все привыкли считать Фиму беззаботным и веселым холостяком.

Вскоре бабушка обратила внимание на повышенный интерес Фимы к тете Ляле.

— Ляля, — строго предупредила она дочь, — негоже это — флиртовать с женатым человеком.

— Ах, мама, ну что такого, в самом деле! Что я — старуха? — легкомысленно отмахнулась тетка.

— Нехорошо. Очень нехорошо, — поджала губы бабушка.

Впрочем, Фима завоевал и ее доверие, осудив самым беспощадным образом наше фантастическое житье.

— Господа-а! — разводил он руки и откидывался на стуле так, что стул готов был вот-вот развалиться, — это ни на что не похоже. Это форменный бедлам, господа. Я вот тут кое-что шукав-шукав и нашукав.

Фима любил вставлять в речь украинские слова, и они нас ужасно смешили. И вообще, когда он начинал говорить, мы всё бросали и начинали смотреть ему в рот.

— Вот, господа, какое у меня для вас имеется предложение.

Он не спеша полез во внутренний карман и достал крохотную записную книжечку с золотым тиснением.

Предложение Фимы оказалось чудом, сказочной феерией. Все слушали, затаив дыхание. Потом по его указанию сняли в аренду на три года обнаруженный им в предместье Парижа маленький меблированный домик. Хозяин должен был куда-то немедленно уехать, он позволил нам выплачивать приемлемую сумму в рассрочку.

Новый дом. — Школа. — Праздники. — Мои увлечения

Тихий непроезжий переулок с таким же тихим, дремотным названием Вилла Сомейе. Двухэтажный домик с тремя комнатами — кухней, столовой и спальней, а также хозяйственной пристройкой на первом этаже, с тремя комнатами на втором. Вокруг дома заросший травой яблоневый сад, в саду иссеченная дождями беседка, во дворе перед домом кусты сирени и жасмина.

Наконец-то мы устроились удобно, просторно и зажили в полном согласии. Даже Саша стал реже наведываться в Галлиполийское собрание, а дядя Костя перестал, за редким исключением, дразнить его полковником и Милордом.

К моей великой радости, крохотную мансарду отдали мне как самой старшей из девочек. Окном она выходила на крышу, и по вечерам я повадилась вылезать на теплую черепицу, мечтать в гордом одиночестве и смотреть на звезды.

В комнате я все расставила по своему вкусу. Мне выделили пружинную кровать, столик для занятий, тумбочку и полку для книг. На пол постелили старенький, но вполне приличный коврик. Больше здесь ничего бы не поместилось, но это было не важно. Главное, своя, уютная комната.

Со времен войны 1870 года между Францией и Пруссией Париж был обнесен крепостными валами — фортификациями. К 1925 году их почти не осталось, но на нашей окраине они еще сохранились, невысокие холмы, поросшие травой, с одинокими деревьями. От нашего дома до фортификаций было рукой подать, стоило пройти насквозь короткий переулок и перейти бульвар Мюрата. Вдоль противоположной стороны бульвара они и тянулись, падая отвесной стеной из дикого камня на лежащую метров на десять ниже параллельную улицу. Часто, как воробушки, мы бесстрашно усаживались на гребень стены, свесив ноги вниз. Смотрели, как далеко под нами ходят укороченные люди, бегают игрушечные автомобильчики. Думаю, если бы бабушка увидела наши посиделки, она бы умерла от разрыва сердца.