Сделала покупки, поехала на Кэ за канарейкой. Спустилась в метро, в последнюю минуту скользнула в автоматическую дверь. Она медленно и неумолимо закрывается, лишь только поезд влетает на станцию. Еле втиснулась в вагон. Меня зажали — ни повернуться, ни шелохнуться. А поезд мчит по туннелю, отсчитывает станции, километры. Черные на желтом буквы — дюбо-дюбон-дюбоне — привычно бегут навстречу. Отвлекаюсь, мечтаю, хожу в придуманном мире, где на узкой тропе среди сосен то и дело попадается некто, похожий на Сергея Уланова.

На Кэ вдоль Сены иду медленно. Куда торопиться? День не жаркий, чуть затуманенный. Справа вдоль Сены лотки букинистов. На другой стороне — дома. В нижних этажах — магазины с птицами, аквариумными рыбками, снастями для охоты и рыбной ловли.

Для начала подхожу к лоткам, листаю книги. Ничего интересного. Да я и не собираюсь ничего покупать. Чтобы найти что-нибудь стоящее, надо долго рыться в завалах. Старичок-хозяин в широкой полотняной шляпе не обращает на меня никакого внимания, дремлет, лишь иногда приоткрывает один глаз на прохожих.

Побродила среди лотков, так же неторопливо перешла улицу. В этой части Парижа не положено спешить.

Вот и магазин. Щебет, шелест крыльев. Желтые канарейки; голубые, зеленые, почти белые попугайчики; чижи, щеглы и сотни птичек, названий которых не знаю. У входа в большой клетке сидит изумрудно-зеленый попугай с красными крыльями. Смотрит неодобрительно круглым глазом и неожиданно изрекает:

— Tu est bete, ma fille![36]

Низенький, круглолицый продавец смущенно улыбается:

— Не обижайтесь, мадмуазель, он всем так говорит, мужчинам тоже. И кто только его научил!

Потом он ловит для меня канарейку, бережно переворачивает птичку, дует ей в перышки на животе, сажает в коробочку. Я немного волнуюсь.

— А вы не ошиблись, мсье, это действительно канарейка, а не кенарь? Ведь они в одной клетке станут драться.

— О, мадмуазель, я же дул ей в перышки. И потом мне невыгодно ошибаться. Кенарь стоит дороже.

С улыбкой подает живую покупку. Пора ехать домой. Спускаюсь в метро, покупаю розовый билет первого класса. Билеты второго класса — зеленые. И вагоны тоже зеленые. Еду в красном вагоне, чтобы меня не затолкали с моей птахой. В первом классе свободно, но мы редко позволяем себе такую роскошь, метро приходится пользоваться каждый день».

Я любила свои дневники, делала записи довольно часто. К сожалению, во время войны почти все тетради пропали. Жаль. По ним я могла бы припомнить множество навсегда позабытых мелочей.

Лагерь на Cote d’azur[37] получился отличный. Словно шагнула обратно в детство. Римма Сергеевна прозвала наше сообщество девичьим монастырем. Мужчин и вправду мало. Петр Петрович, заведующий хозяйством, он же водитель дряхлого нашего автобуса, усатый повар дядя Миша и молоденький его помощник.

Жили на горе, в наполовину разрушенной вилле. К морю вела каменная лестница с выбитыми ступенями, кругом зеленел запущенный сад. Олеандры, мимозы, пальмы — все перевито ползучими ветками, не пробиться сквозь чащу. Второй этаж выходил на широченную террасу с видом на море. В теплые ночи на ней спали, но когда начинался мистраль, уходили в комнаты и мучились из-за писка и беготни мышей.

И снова Париж. Возвратилась с Атлантики и младоросская спортгруппа. С этого времени я зачастила на улицу Дальре. Татка же, напротив, стала ходить от случая к случаю, потом бросила — не прижилась.

В ближайшее воскресенье отправилась навестить Татьяну Алексеевну. Позвонила у знакомой двери. Открыла новая гувернантка Франсин, Маргарита Ивановна. Существо безбровое, длинноносое и невероятно плаксивое. Я ее и прежде встречала в этом доме.

Грохот падающего стула, вихрь — Фроська бросилась мне на шею.

— Моя Наташа пришла! Моя дорогая fillette[38]!

— Франсин, разве можно так шуметь! — накуксилась Маргарита Ивановна, — у меня может начаться мигрень.

От нее я узнала все новости. Няня Стефа уехала в Польшу к сыну. Татьяне время от времени делают мелкие операции. Вот и сегодня она ушла на массаж.

В перерывах, когда Фросенька убегала в детскую принести показать новую куклу или пригоршню стеклянных шариков, Маргарита Ивановна, наполняя слезами глаза, жаловалась на Татьяну, на ее вконец испорченный характер.

— Она стала такая нервная, такая резкая. Срывается, кричит. Невыносимо, невыносимо…

Мне тяжело было находиться в этой квартире. Сколько воспоминаний! Там, у окна, чтобы лучше видеть работу, любила сидеть Оленька. Приходила няня Стефа, складывала руки под передником, спрашивала: «Девочки, а не пора ли нам отведать горячих коржиков?»

Заглянула в комнату, где была наша мастерская. Заброшено, пусто. С голых болванок некому даже пыль стереть. Поиграла часок с Франсин и ушла. Татьяны Алексеевны так и не дождалась.

Нам больше не суждено было встретиться. Еще два раза приходила и всякий раз не заставала ее, и только от общих знакомых стороной доносилось, что живет Татьяна Алексеевна тихо, замкнуто, почти никого не принимает, все свободное время отдает мужу и дочери.

Во время войны Бертран дю Плесси погиб на линии Мажино. В 1945 году, забрав Фросеньку, Татьяна Алексеевна навсегда уехала из Парижа к отцу в Америку.

Не та мастерская. — Стерники. — Судьба. — Сережа

В эту большую французскую мастерскую я пришла по объявлению. Хозяин, типичный чернявый француз, весьма любезен:

— Я возьму вас на пробу, на два дня. Вот фетровые колпаки, фасоны придумайте сами. Когда шляпы будут готовы, принесите показать, — он позвал кого-то, — Жанин, найдите для новой работницы место, покажите, где болванки, сушилка и прочее.

Мастерская — необъятная комната с подсобками. Жара, духота, шум. Работниц много, работают парами. Мастерица первой руки, мастерица второй руки. Между парами ни дружбы, ни мира. Первой руке не выгодно, чтобы вторая обогнала. Конкуренция, борьба за место. Между работницами бегают, разрываются на части арпетки. Этих и вовсе держат в черном теле. Подай, принеси, нагрей, просуши! Учить их чему-нибудь и в голову никому не приходит. Ох, долог, труден путь от арпетки до мастерицы первой руки. Как не вспомнить мою дорогую Татьяну!

Ко мне подходит кудрявая девочка лет пятнадцати:

— Отнести в сушилку?

— Нет, подожди, я еще не кончила натягивать фетр. Ты умеешь это делать?

Она отрицательно мотает головой, тугие локоны шлепают по щекам.

— Смотри, тянешь, потом закрепляешь гвоздиками и тянешь дальше. Если потянуть сразу резко, можно порвать фетр.

Рядом с нами работает мастерица с жилистыми руками и сутулой спиной, смотрит неодобрительно. Я закончила, девочка благодарно улыбнулась и унесла заготовку в сушилку. Локоны так и плясали над ее тонкой шейкой. Я взяла следующий колпак. Что бы такое интересное придумать?

— Хорошо, — похвалил через два дня хозяин. — Сделано со вкусом, есть линия. Я вас беру, только учтите, работать придется в два раза быстрей.

Вечером я пришла домой и сказала маме, что на работу меня не взяли. Молча поела, больше ковырялась в тарелке, молча ушла к себе. Не зажигая света, бросилась на кровать тихо плакать в тряпочку. Не взяли…

Еще как взяли! Даже похвалили. Завтра можно идти и приступать к работе. И платят прилично.

Но я не пойду. Я постыдно, трусливо сбежала. Даже за деньгами за два пробных дня не пойду. Не смогу. Я не выдержу там!

Зажегся свет, вошла мама.

— По какому случаю рев?

— По случаю вранья, — ответила я глухо в подушку.

— Тебя приняли, — догадалась мама, — тебя приняли, но ты не хочешь там работать.

Я промолчала. Мама села рядом, повернула к себе мое заплаканное лицо. Я прижалась к ее ладони и стала рассказывать все по порядку. Мама внимательно слушала и вытирала краем простыни каждую мою слезищу.