И еще мы сменили политический лозунг «Царь и Советы!» на более романтический — «Ближе к звездам!». Но взрослые об этом не догадывались.

Впрочем, нам до них не было дела. Они все свои глупости уже сделали, теперь наступал наш черед.

Стиль этот сложился немного позже, а пока я держалась особняком, и Маша нянчилась по очереди то со мной, то с Настей.

Наступило лето. Спорт-группа стала собираться в лагерь на Атлантическое побережье. Устроителями лагеря были «самые молодые младороссы» — Уланов, Осоргин и Павлов.

Уланов работал поваром в младоросской столовой на улице Дальре, он же продолжал это дело в лагере. Осоргин каждое лето назначался ему в помощники, а Павлов, самый расторопный, с коммерческой жилкой, обязан был приготовить место, закупить инвентарь, словом, все организационные хлопоты падали на него.

Мы с Таткой записались, внесли свой пай, а Маша и Настя истощили бюджет устройством жилья и остались в Париже. Я заранее настроилась на неудачное лето. Опасения оправдались, хоть это и был привычный лагерь с палатками и вбитыми в землю столами.

Всю неделю после приезда шли дожди, палатки намокли, песок перестал впитывать влагу. А в первый же солнечный день я чуть не утонула. Самонадеянно положилась на свои силы и далеко, ни разу не обернувшись, заплыла. Был отлив, меня незаметно уносило в грозный простор Атлантического океана. Когда повернула обратно — мать честная! Берег был еле виден, а на западе появилась темная туча. Она не предвещала ничего хорошего. В лицо начала хлюпать невысокая, но изнуряющая волна. Сердце предательски тукнуло.

«Спокойно, — приказала я сердцу, — мы выберемся. Только без паники, только спокойно».

Я пошла к берегу равномерным брассом, следя за дыханием.

«Р-раз! — командовала я себе, — Р-раз! Руки расслаблены, рывок под себя. Р-раз!»

Время остановилось. Подо мной была бездна. Я стала ощущать ее. Началось полное, беспросветное одиночество. Вот когда до меня дошло, что это за штука!

Задергалась, потеряла дыхание. Легла на спину. Невысокие валы перекидывались через голову, каждый раз приходилось убирать с лица волосы. Началась тоска по земле, по берегу.

«Господи, прости, не буду больше так заплывать! — молилась я, — отпусти, господи!»

Темнело. Тучи, уже не одна — легион — закрыли небо. Потом наступил штиль, и берег стал нехотя приближаться. Еще через час последняя тяжелая волна выплюнула меня на гальку, поддав напоследок. Знай наших!

Я распласталась на остывающих камнях и лежала без сил, пока не начался дождь. Он заставил меня подняться. Шатаясь, как после хорошей попойки, побрела в лагерь. А там никто даже не заметил, никто не спросил, где я пропадала полдня.

Наутро, тихая, как мышка, сидела под соснами с книгой. Опасалась не только купаться, даже подходить к воде не смела. Но в глубине души, в самой глубине, я была собой довольна.

Через пару дней решила уехать. Прибежала Татка, пристала:

— Говори, почему уезжаешь?

Путаные объяснения и ссылки на плохую погоду она не пожелала слушать. Пришлось врать.

— Хорошо, тебе одной скажу правду.

Татка зажгла глаза, села возле меня, приготовилась слушать.

— Понимаешь, я тут влюбилась в одного, а он не обращает никакого внимания. Я не хочу мучиться. Уеду в Париж, и все пройдет.

— В кого влюбилась? — строго допрашивала Татка. — Пока не скажешь, никуда не пущу.

Я стала думать, кого бы ей назвать, лишь бы она от меня отстала.

— В Сергея Уланова.

— В Уланова?! — глаза Таткины широко раскрылись, она откинулась на шезлонге и стала смотреть на меня, как на отпетую, — ты с ума сошла!

— Почему? — сразу заинтересовалась я, — недурен собой, неглуп, многим нравится.

— Во-первых! — загнула палец и затрясла рукой Татка, — он — пьяница!

— С чего ты взяла?

— Да я собственными глазами видела, как они, буквально вчера, надирались. Целая команда. Твой Уланов, Панкрат, Марк, Павлов.

Я решила ее подразнить.

— Подумаешь, выпили ребята! Что в том плохого?

— Хорошо. Допустим. Главное не в этом. У него же ни гроша за душой! Богема! Не смей даже думать! Уезжай, ради всего святого, в Париж, я разрешаю.

Именно с этой минуты я стала думать о Сергее Уланове. Я уже знала: он хронический безработный. «Деятельность» в младоросской столовой никаких доходов не приносит, а плата за работу в лагере и вовсе символическая.

Еще я знала, что ему двадцать восемь лет, что человек он остроумный, веселый. Вечно они с Марком Осоргиным кого-нибудь разыгрывают, а потом весь лагерь покатывается со смеху. И еще… Татка сказала правду. Он пил много вина.

Но ведь все пили! В кухонной палатке на табуретке постоянно стояло ведро с вином и опущенным в него черпаком. Подходи и пей. Впрочем, допьяна, кроме черноглазого Дениски Давыдова, никто не надирался. Он один гусарил и сваливал свое гусарство на наследственность, на предков, на какую-то бабушку-цыганку. Ребята выговаривали ему, а он в пьяной настойчивости уверял:

— Я обречен стать алкоголиком!

Впрочем, эта блажь у него скоро прошла, никаким алкоголиком он не сделался.

Я не осуждала ребят за чрезмерные возлияния. Если бы мой организм принимал спиртное, я бы тоже пила. Наступающую эру легкомыслия надо же было чем-то подогревать.

Сергей Уланов был среднего роста, худощав, ловок. Черты лица тонкие, нос прямой, иронически сложенные губы и светлые глаза со смешинкой. Волосы с высокого лба зачесывал назад, и во всем облике его чувствовалась порода и сдержанная интеллигентность. Речь его была безукоризненна и точна. Зато с французским языком дела обстояли плохо. Он говорил с акцентом и только в случае крайней необходимости. Думать по-французски он не мог, каждую фразу переводил с русского. Это чувствовалось. Я сделала вывод: в Париже он недавно.

Накануне отъезда он попался мне на узенькой тропинке среди сосен.

— Я слышал, вы уезжаете? Почему? Кто-нибудь обидел?

Я сказала правду. Про тоскливый и надоевший дождь, про страх перед океаном. Он понял и не стал отговаривать.

— Если попадете на юг, напишите оттуда письмо, — сказал, лишь бы что-то сказать, и на том мы расстались.

На другой день я уехала в Париж. Мама удивилась неожиданному возвращению, отругала за безрассудное плавание.

— Непомерная человеческая гордыня! — насмешливо констатировала она. — Кому ты хочешь доказать, будто и стихии тебе подвластны?

— Никому я ничего не доказываю, — слегка обиделась я. — Просто плаваю в свое удовольствие.

— Как бы я хотела, — вздохнула мама, — чтобы ты доставляла себе удовольствия менее рискованными способами.

Я дала слово впредь быть осмотрительной.

Искать работу летом было совершенно бессмысленно. Я не знала, куда себя деть. На всякий случай позвонила Любаше и неожиданно получила роскошное предложение. Римма Сергеевна, та самая, что когда-то вместе с белобрысой Антониной Ивановной загоняла нас в церковь, устроила молодежный лагерь. Она взяла на себя организацию и снабжение. Лагерь давно открылся, но вдогонку ехала еще одна небольшая группа из восьми человек по недорогому коллективному билету. Не хватало как раз восьмого. Коллективный билет — это бессонная ночь в тесном купе, но что такое одна бессонная ночь в наши годы!

15 июля 1935 года я записала в своем дневнике:

«Сегодня ездила в Большие магазины купить кое-что для лета. У мамы умерла канарейка, кенарь загрустил, пришлось после магазинов побывать на Кэ, раздобыть для него новую подружку.

Я люблю Большие магазины, особенно Галери Лафайет и Прентан. Это целый город. В семиэтажных лабиринтах можно запросто заблудиться, можно купить все, что угодно, от иголки до рояля. В Больших магазинах я чувствую себя уверенно, избегала их вдоль и поперек, когда работала курсьеркой у Одинцовой.