— Уж будто? — насмешливо посмотрела на них матушка.

И старушки побежали на ужин, озабоченно трактуя матушкино «уж будто» в пользу неведомой силы, способной сломить Гитлера.

Не помню, в тот день или чуть позже, на стене канцелярии появилась большая карта Советского Союза, и матушка обозначала булавками-невидимками подвергшиеся бомбежке белорусские и украинские города. Впоследствии она изо дня в день отмечала линию фронта по сводкам английского радио. А если говорить шире, мать Мария, ее окружение, все жильцы дома с первых дней войны заняли откровенно антифашистскую позицию.

Вечером, как обещала, пришла Ольга Романовна, принесла адрес доктора. Сережа внимательно прочитал бумажку. На обследование он должен был идти сам.

— Доктор Штубе? Немец?

— Фольксдойче[50],— пояснила Ольга Романовна, — прекрасно говорит по-русски… К вашему сведению, — тут она насмешливо поклонилась, — я тоже фольксдойче, хотя всю жизнь считала себя русской… Так вот, пойдете к Штубе, расскажете про невыносимую боль в сердце.

— Он что, болван? — с надеждой спросил Сережа.

— Нет, — засмеялась Ольга Романовна, — он далеко не болван. И очень хороший человек.

Ольга Романовна, как это стало называться при немцах, действительно, была фольксдойче. Мы никогда никакой немкой ее не считали, она была своя, наша, но гитлеровцы в Париже заигрывали с обрусевшими немцами. Ольге Романовне с самого начала оккупации была предоставлена хорошая работа. Как теперь становилось очевидным, работа эта не всегда шла на пользу Фатерланда.

От доктора Штубе Сережа возвратился совершенно замороченный. Доктор внимательнейшим образом его осмотрел. Слушал, щупал, стучал молоточком, качал головой. Мало сердце, он у него обнаружил еще какие-то хрипы в легких. Завершив осмотр, доктор подсел к столу, положил перед собой чистый лист бумаги.

— Я совершенно не понимаю, как в таком состоянии вас согласились взять на строительные работы? Вам необходим полный покой и длительное лечение.

Сережа решил, что у доктора Штубе не все дома, но вслух, разумеется, не стал ничего говорить, лишь терпеливо ждал, пока тот накатает медицинское заключение.

Вечером я ходила за Сережей и приставала:

— А какой он, этот Штубе?

— Какой-какой, обыкновенный. Тощий, рыжий, на макушке лысина.

— Да ну тебя! — обижалась я.

Через некоторое время спрашивала:

— А он в очках?

— Вот ты привязалась ко мне с этим Штубе! Я его и не разглядел, как следует.

— Почему?

— Елки зеленые! Психовал — вот почему!

С заключением Штубе я ходила в кранкен-кассу. Тревожилась, переживала, но все мои опасения оказались напрасными. Наоборот, они же мне и сочувствовали: «Ай-я-яй, как не повезло вашему мужу!» — и без всяких проволочек выдали приличное пособие. И еще сказали, чтобы я через месяц пришла снова, если больному не станет легче. Я кивала, благодарила, кланялась. Уж я-то знала: этому больному никогда не станет легче.

Мы вздохнули свободно. Получили отсрочку на целый месяц. Целый месяц! Тут не знаешь, что с тобой будет завтра… Сережа с головой окунулся в дела кухни. Одно огорчало его: ничем особенно вкусным побаловать изголодавшихся жильцов не удавалось. Макароны, макароны, постные супы. Позже, когда стало совсем худо, перешли на кормовую репу. Ольга Романовна металась по городу в поисках съестного и ничего не находила.

Цвел июль. В Париже стояла прекрасная погода. Вести о России становились день ото дня тревожней. Немцы брали город за городом, казалось, ничто на свете не может остановить их. Нам оставалось снова ждать и томиться от собственного бессилия. Вася Шершнев сказал однажды:

— Все-таки сволочи большевики — выгнали нас. Теперь сидишь, как дурак, и им же не можешь помочь.

В августе в кранкен-кассе затребовали новое медицинское заключение, и снова доктор Штубе безропотно выдал его. Уже было ясно, что он ломает комедию, прекрасно понимая истинное положение вещей Неожиданно в кранкен-кассе предложили устроить Сережу в санаторий. Вот не было печали! Пришлось выкручиваться, придумывать повод, не позволяющий воспользоваться таким роскошным предложением.

В конце августа матушка воткнула в карту булавку — обозначила окружение Ленинграда. Ходила пасмурная. Ее молодость была связана с этим городом. Мы с Любашей испуганно разглядывали страшные знаки на карте. Любаша приставила палец к булавке и долго вытягивала губы, готовясь сказать:

— Й-й-я ро-одилась з-здесь.

Я поискала на карте Одессу. И вдруг в голову пришла странная мысль. Батюшки, да ведь все мы когда-то родились в России. А то уж как-то забывать стали.

Загадка мадам Тибо. — Отмеченные звездой Давида. — Сюрприз

В сентябре, протягивая Сереже последнее освобождение, доктор Штубе сказал, глядя ему прямо в глаза:

— Мои возможности исчерпаны. Постарайтесь устроиться как-нибудь иначе. В дальнейшем придется идти на консилиум. Сами понимаете, насколько это нежелательно.

Пришло время менять тактику. Хоть и приходились денежки из кранкен-кассы очень кстати, но и брать их раз за разом от немцев становилось все противнее. Не брать тоже нельзя. Увязли.

Снова совещались с матерью Марией, ломали головы, прикидывали и отбрасывали один вариант за другим.

Одна Ольга Романовна сохраняла спокойствие и просила не дергаться раньше времени. У нас в запасе был еще целый месяц. В это время матушка получила партию детской одежды, и надо было распределять одежду между семьями находившихся в плену наших солдат. На переживания времени почти не оставалось. Недели через две появилась довольная Ольга Романовна.

— Ну, Сергей Николаевич, выход найден.

На сей раз мне, а не Сереже предстояло встретиться с каким-то Рунге. При встрече сказать, будто послала меня к нему мадам Тибо. Или Тюбо — не помню точно.

— Будете говорить все, кроме правды, — предупредила Ольга Романовна. — Что нужно, он и без вас знает.

До встречи оставалось два дня. По ночам меня донимали кошмары. Рунге представлялся тощим немцем в черной форме с черепом и скрещенными костями на рукаве. Я сидела перед ним на жесткой табуретке, сжавшись в комок. Он кричал:

— Говорите правду! Говорите правду!

От ужаса просыпалась, переворачивала подушку холодной стороной, крестилась, засыпала, и все начиналось снова.

Роковой день настал. С утра Сережа нервничал, все у него сыпалось из рук. Начал бриться — порезался. От резкого движения порвалась на локте старенькая рубашка.

— Нет, — сказал он, давая зачинить рубашку, — я так не могу. Я не пущу тебя к этому Рунге, сам пойду.

И вместо того, чтобы мне спокойно собираться на свидание, мы стали ссориться. Я доказывала, что, не выполнив требований Ольги Романовны, мы можем поставить под удар ее, испортить все дело. Он уперся — ни в какую.

Время шло. Мы ходили друг за другом по комнате, несчастные, злые, размахивали руками. То он задевал меня, то я его.

— Я заварил эту кашу, я и должен расхлебывать, — твердил Сережа. — А тебя, чтобы ты так рисковала… не пущу — и баста! Лучше мне перейти на нелегальное положение.

Я развернулась и побежала к матушке. Она даже рассердилась на Сережу.

— Да что это за ослиное упрямство такое!

Поднялась к нам, стала его уговаривать. Билась, билась, наконец, не выдержала:

— Я вас поколочу, Сергей Николаевич! Хоть мне это и не пристало.

Я так живо представила, как матушка колотит Сережу, что не выдержала — фыркнула. И она засмеялась.

— Ну, будет вам, будет. Там все оговорено, для Наташи эта встреча совершенно безопасна, даю вам честное слово.

Он бросил косой взгляд.

— Собирайся.

Я быстренько оделась и побежала к метро.

Весь октябрь было ясно, а тут надвинулись серые тучи, сея время от времени мелкий дождь.

Над тротуарами плыли зонтики, с каждой минутой становилось все холодней, хотя воробьи веселились по-весеннему и даже купались в проточных канавках вдоль мостовых.