Я легко нашла нужный адрес, свернула во двор. Это был небольшой парижский дворик, совершенно пустой. Я присела, как было условлено, на скамейку, достала из сумки журнал с цветной обложкой.
Минута в минуту назначенного времени отворилась дверь одноэтажного особнячка в глубине двора. Появился полный светловолосый мужчина в темно-синем костюме и направился прямо ко мне. Я поднялась. Он приблизился, посмотрел вопросительно. Я спросила по-русски:
— Простите, это вы — господин Рунге?
Он кивнул.
— Я от мадам Тибо.
Он снова кивнул, показал на скамейку.
— Давайте сядем. Слушаю вас.
Я замялась, не зная с чего начать. Он улыбнулся, кивнул головой, давай, мол.
Боже, чего я ему только не плела! Про смертельно заболевшую бабушку, про родственников, про появившегося на свет младенца, за которым нужен уход да уход… Он внимательно слушал.
Я выдохлась, губы запеклись, а он все смотрел на меня и ждал продолжения. Потом спросил:
— Скажите, а эти ваши родственники — это ваши или родственники мужа?
— Мужа… ах, нет, мои. Знаете, сестра моей матери, а у нее брат… сын…
Боже, я совершенно запуталась. Глянула виновато в его глаза. Глаза были участливые и, я вдруг совершенно отчетливо увидела, иронические и все прекрасно понимающие. Все-то он знал, притворщик, наша мирная беседа происходила исключительно для видимости. Но для кого разыгрывалась эта комедия, я так и не поняла. Может, за нами следили из окон особняка?
— Не надо так волноваться, — сказал он, сунул руку в нагрудный карман и достал узкий конверт. — С этой бумагой пойдете… — он назвал немецкое учреждение, — не бойтесь, это не гестапо. Пойдете сами, без мужа. Вы меня хорошо поняли?
Я облизала губы, кивнула.
— В комнате номер четыре отдадите письмо секретарю, вам скажут, что делать дальше. Все. До свидания. Идите.
Я поднялась, как автомат. Он остался сидеть. Я двинулась идти, он тихо и явственно сказал:
— Ничего не бойтесь, все будет хорошо.
Я вышла из подворотни на улицу.
Как и доктор Штубе, Рунге исчез из нашей жизни. Как и доктор Штубе, он прекрасно говорил по-русски. И больше никогда мы не встречали ни его самого, не слышали ни от кого даже упоминания его имени. Что за учреждение пряталось за дверью особняка, откуда он вышел ко мне, не знаю. Всю жизнь потом мы с Сережей пытались разгадать эту тайну. Кто был этот Рунге? Кто была эта загадочная мадам Тибо? Какую роль во всем этом играла Ольга Романовна? И не была ли она сама этой мадам Тибо или Тюбо? Несомненно было одно. Эти люди работали против немцев и помогали всем, кто не хотел работать на них. Несомненно было и то, что положение Рунге было достаточно высоким и солидным.
Сережа встретил меня так, словно я вернулась с того света. Вертел запечатанный конверт, а я взахлеб рассказывала про Рунге, как морочила ему голову байками, как он внимательно слушал, как доброжелательно сказал: «Ничего не бойтесь, все будет хорошо».
Легко сказать — не бойтесь! На другой день я отправилась по указанному на конверте адресу.
В комнате номер четыре, большой, пустой, с темными кожаными диванами, подтянутая и строгая немка взяла письмо, указала на стул, велела ждать.
В скучной, вымытой до блеска приемной какого-то важного чина, кроме меня, никого не было. Я даже не знаю, существовала ли я сама, не во сне ли все это происходило, — так было тихо. От страха, наверное, подкатил к горлу тошный ком, воображение стало разыгрывать безобразные сцены ареста. Чудилось, вот-вот вломятся сюда солдаты, скрутят, уволокут, и Сережа никогда не узнает, что случилось со мной. Умом я понимала всю вздорность такого предположения, терла заледеневшие руки и ждала. Время шло, никто не входил. За окном трепетали под ветром ветки платана с бронзовыми осенними листьями. Потом на пороге появилась та женщина в строгом английском костюме, подошла ко мне, отражаясь вся вверх тормашками на паркете.
— Пойдете во французскую префектуру, отдадите это распоряжение, — протянула она листок.
Он упал между нами, — такая я оказалась неловкая. Бросилась поднимать, но она успела первая.
— Здесь указание выдать вашему мужу новый вид на жительство взамен утерянного.
Я поблагодарила, она сухо кивнула, прямая, с неподвижным лицом, с выщипанными в ниточку бровями.
И все? Так просто? Не чуя ног, я бежала домой. Победа! Победа! Раз Сереже возвращают французские документы, значит, мы можем оставаться в Париже. Ай да Ольга Романовна! Ай, как хорошо она все устроила!
В префектуру Сережа ходил сам. Без всяких проволочек ему выдали вид на жительство. Немецкие приказы французскими властями выполнялись беспрекословно. Но и немцы были уже не те, какими пришли в Париж в самом начале оккупации. Тогда они милостиво прикармливали население, улыбались по поводу и без повода. В 1941 году они уже никому не улыбались, ввели в практику заложничество и стали жестоко преследовать евреев.
Они травили их, заставляли носить желтые повязки на рукаве и шестиконечную звезду на груди. В метро евреям разрешалось ездить только в последнем, специальном вагоне. На улице при виде немецких солдат и офицеров им полагалось сходить с тротуара на проезжую часть. И парижане при виде человека, отмеченного звездным клеймом, отводили глаза и делали вид, будто так положено. В этом было что-то постыдное, изуверское. Снова бередила сознание бесчестная мысль: «Не меня, так и ладно!»
Я часто думала: где мои Стерники? Раиса Яковлевна? Часто приходил на память Фима, наполовину забытый Фима. Не было о нем никаких известий. А Миля, я знала, живет в Париже, мы изредка звонили друг другу, но со всеми нашими передрягами никак не получалось встретиться.
Париж знал: в комиссариатах составляются списки евреев, и сами евреи делают все возможное, чтобы не попасть в эти списки. К тете Ляле пришла однажды давняя знакомая, еврейка, и попросила заступиться за нее, поручиться что ли, чтобы не вносили в список. Ляля отправилась в комиссариат, но там ей настойчиво и многозначительно посоветовали не совать свой длинный русский нос в еврейские дела. Она ушла ни с чем, а приятельнице ее пришлось тайно переходить в свободную зону.
В России шла война, немцы были на пути к Москве. Новости из радиоприемника матери Марии приносили нескончаемое горе.
А вот наша с Сережей обыденная жизнь наладилась. Я даже сетовала, что новый вид на жительство был по-прежнему без права на работу.
— Много хочешь, — хмыкал Сережа. — Скажи спасибо, хоть такое есть.
Конечно, я много хотела. Как не хотеть, если хочется.
Когда он сидел на немецком пособии, я могла не работать. Но отношения с кранкен-кассой благополучно завершились, его поварского заработка стало не хватать.
Пора было устраиваться на работу. Я позвонила Марине. На всякий случай. И что же, она снова красила шарфы у Ивана Христофоровича Белоусова, у Беля, как его называли на французский лад.
Марина переговорила с Белем, тот согласился взять меня на раскраску.
Работа была тяжелая. Целый день я стояла над широченным шарфом, растянутым на пяльцах, заполняла намеченный контур рисунка анилиновыми вонючими красками. Стоять — ничего, а к запаху я никак не могла привыкнуть, мутило. Из-за постоянного отравления стало укачивать в метро.
Мастерская Беля находилась на другом конце Парижа, возле площади Бастилии, неподалеку от дома с мраморной доской в память Виктора Гюго. Путешествие со мной для Марины стало сплошным мучением. На какой-нибудь промежуточной станции я хватала ее за руку и тащила вон из вагона. Мы отходили в сторону, я хватала воздух ртом, а она испуганно говорила:
— Совсем ты у меня зеленая, Наташка.
Но о том, чтобы бросить работу, даже мысли не было. Я надеялась со временем привыкнуть, я не могла позволить себе роскошь лишиться такого прибыльного заработка. Эти широкие метр на метр шарфы, легкие, завязывающиеся чалмой, прочно вошли в моду во время войны. Дешево и красиво. А шелк Бель доставал через посредников, парашютный, ворованный.
